Готов ли он к этому? Да, готов. Гипотеза откристаллизовалась.
Дело жизни, дело, которое сохранит здоровье миллионам людей. Окруженный ими, он ехал в метро, и мелькали туннельные огни, и из мрака, из вод непрогретой Веди вынырнуло вихрастое детство и подмигнуло весело: кое-что значишь, не растратился зря.
Уже свечерело, зажигались звезды. Окна квартиры все горели, все до одного. Давно так не бывало.
Радостный и озабоченный, он сам открыл дверь ключом.
— А-а, — сказала Лёна, вытирая лоб тылом руки. — Неужели трудно было позвонить? Я вся извелась.
Она домывала угол в передней. Рукава его старой выцветшей ковбойки были засучены. Раскрасневшаяся, вроде оживленная, но Косыреву показалось — искусственно. В глазах что-то притаилось.
— Зачем? — сказал он. — Руки пожалей, хирург.
— Видишь, в перчатках. А кто другой сделает, попробуй отыщи. Натрем уже вместе... Ну?
Он хотел обнять, но, выставив мокрые руки, она уклонилась.
— Насчет тебя договорено́. Документы от Ефимова и — на работу.
— Вот спасибо, просто одолели дурные предчувствия. Смотри, никаких покровительств, иначе со стыда сгорю.
— Будь спокойна, семь потов,—он присматривался.—Да что с тобой такое?
Она прикусила губу. Принужденно засмеялась, взъерошила ему волосы.
— Фу, забыла, что в перчатках! Значит — в открытый бой, с копьем? — снова принялась она за дело.
— Наступил, Лёнка, момент. И не посмеивайся. Открытость во всем, не наш ли идеал?
Она махнула рукой — иди туда. В квартире оказалось много изменений. Письменный стол сдвинут боком к окну, прорванный абажур заделан. Середина комнаты освободилась, и все посвежело, ожило.
— Вот, — она вошла, опуская рукава, — такая мировая хозяйка. Но не заблуждайся. По-честному — все это скука.
— О том и говорил.
Звонила в Сестрорецк: только книги и «Хельгу» вместо твоего нелепого шкафа. Все устроят, ехать не надо. Вообще, как можно меньше вещей. Ведь мы не собираемся стать одушевленными экспонатами? От одного предположения коробит.
— И это верно.
— Ну-ну, со всем, видите ли, согласен. А почему?
Она с усмешкой склонила голову, критически прищурилась,
— Да потому, что заморен голодом. Пойдем-ка.
Жуя что-то, он видел, чего не замечал раньше. Детские ямочки в уголках полных губ; бледный шрамчик под ухом. Но в озабоченности гладкого лба крылось суровое.
— Ешь, ешь, — кинула короткий взгляд.
— Что с тобой, Лёнка?
С нежданной доброй улыбкой она притронулась к его руке.
— Ты почувствовал? Это так надо, чтоб мы понимали друг друга без лишних слов.
Косырев звякнул вилкой и вздохнул. Молчала, набираясь решимости, и она. Хорошо хоть перекусили.
— Толя, — сказал она. — Не бойся, милый. В чем-то я старше, мудрее, что ли, тебя. Давай в последний раз, чтобы не возвращаться, а то измучаюсь до утра... Столько ссорились, отталкивались. И расходились, едва не сойдясь. Думаешь, от капризности?
— Н-нет, — он помедлил. — Не потому.
— Верно. В Ленинграде прошло вскользь, мимо. Спасибо, спасибо, что увез. Но от всего, что я там говорила, не отмахивайся легкомысленно.
— Что ты, — он поднял глаза.
— Прости, — Лёна быстро придвинулась, взяла его голову в теплые ладони. — Прости, что огорчаю. Ведь и сама огорчаюсь, противная рационалистка. Но, Толя. Я не могу отступить в этом разговоре. Чувствую разумно, неразумно не могу.
Она вздохнула прерывисто, отпустила голову.
— Так жаль, а врозь прожитого не вернешь. Нет такой силы. И кажется, — о, я надеюсь, только кажется и ошибаюсь, — мгновенная юность пролетела вчерашним днем. В любом случае мы начинаем снова. Совсем снова.
Он хотел ее ладоней, но поняв, она упрямо спрятала руки — чтобы не разжалобиться.
— Нам предстоит совместная жизнь. Надеюсь — долгая. И вот — на что опираться? На какой основе ты хочешь жить вместе?
— Мы любим друг друга.
— Любовь? — она задумалась. — Это всего-навсего слово. Разве не чувствуешь, как жалко иногда звучит? Как легко девальвируется? Мы не молоды и потеряли право на глупость. Что значит — любить? Это прекрасно, это хочется. Но забыть себя в другом до гробовой доски — выйдет ли?
Она перебросила волосы за ухо.
— Преувеличиваю, может быть. Но намеренно, чтобы ты понял. Это так важно. Оч-чень изменилась за последние дни, не прошли даром. И думаю, не выйдет у нас хеппи-энд, совсем не выходит. Если говорить этим словом, могу любить не за что-то, а для чего-то.
— И для маленького? — тихо спросил Косырев.
— Для ребеночка? — встрепенулась она, глянув в глаза. — А не боишься, нужен? Ребенок это ведь... у-у-у.
Так сказала, что он действительно почувствовал неудобство. Страх. Будто ребенок отнимет любимое дело, которое требует всего времени. Тревожно вгляделся. Ее и его ребенок.. Нет, какое-то просто наваждение.
— Да, нужен, глупая.
— И мне. Толя, — рука на его руке. — Но мне этого мало.
— У нас ведь общее дело.
— Именно, именно. Но говоришь ты это аб-стракт-но.
Как-то мимоходом потрепала по щеке. И вдруг глянула врасплох в глаза.
— Прославлял открытость, а сам?
Он ничего не понимал.
— Ждешь наводящих вопросов? Пожалуйста. Зачем вся эта борьба вокруг поста? В любом ведь случае работать не помешают.
Вон оно что! Обрадованно поймал ее руку, она вырвалась...
— Н-ну, Лёнка, все пугаешь. Да я ведь как раз и собирался.
— А мне не нужно сюрпризов. Мне давай полное участие. Сразу и всегда.
Она жестко сощурилась. Тогда и он глянул очень серьезно.
— Есть генеральная идея.
— Рассказывай, — привстав, она потушила верхний свет.
Вверху окна, срезаемое крышей, виднелось ночное небо. Медленно и неуклонно перемещались созвездия.
Он начал с той поры, как заговорили о психическом факторе, с Мудрова и Боткина. Много наблюдений, они накапливались десятилетиями, частные успехи. Теперь пришло время изощренной диагностики, но в оценке душевного состояния больных господствуют по-прежнему чутье, интуиция, врачебный опыт.
— Значит, психосома? — резким движением головы она отбросила волосы.
— Точно. Общая теория болезни. Психосоматическое лечение. Но для этого надо знать, что такое идеальное — мысль, эмоция, воля. И главное — переживание. Я ведь, помнишь, искал — единицу, клеточку. И с размаху в тупик, в глухую стену, до крови. Но ошибка была не бесплодной...
Сейчас, накануне доклада, все то, что вспыхивало врозь и беспорядочно, и от чего, как в случае с Золотовым, приходилось отступать к более скромным рубежам, все это сводилось в логическую стройность. Реплики Лёны поджигали точно и вовремя. Она и спрямляла общеизвестное и остерегалась — не рвется? Сомнения. Доверие ученицы к учителю. Давай, давай, генерируй дальше.
Претензии фрейдистов были глобальными. А что получилось? Вот оно, несчастное Я, распираемое требованиями животных инстинктов: телесного, подсознательного, и долга, морали: духовного, сознательного. Принципиальная дисгармония, антагонизм! Принципиальная болезнетворность. И безнадежность в медицине. И ложь. Ведь тело и дух здоровых людей сотрудничают слитно, они синергичны! Антагонизм же только у больных, и он тем глубже, чем слабее связь с миром. Так лечи, налаживай норму! А психоанализ? Громоздкая конструкция, фантастическая чертовщина символики — сновидений, «ошибок», «языка тела». И ничего, ни крупинки золота. Никаких клинических результатов и никаких научных. Разрыв телесного и духовного мысленно углублен: дух томится в оковах тела, тело страждет под натиском духа — чем не религиозное вероучение? Все мысли, эмоции, все переживания по сути отданы неотвратимой трагедии.