Курт не согласился. Он хотел, чтобы машины освобождались как можно скорее. Бригады должны были выгружать пациентов немедленно и сразу же снова отправляться на выезд.
— У них нет времени сидеть и ждать медсестру в приемном отделении. Выгрузили и поехали. Только так.
— Но им же все равно приходится ждать сестру, чтобы доложить ей. В приемном сестра придет к ним быстрее.
Курт не согласился и с этим. Он покачал головой, сжал кулаки в карманах узких брюк и нахмурился.
— Пригнать каталку в приемное отделение не так просто. Там неудобная дорога, и на это требуется время.
— Медсестра из приемного может встретить бригаду прямо на стоянке скорой. Так будет быстрее.
— Это бессмысленно.
Она продолжала настаивать. Курт разозлился. Он работал здесь дольше. У него был управленческий опыт. И он мужчина.
Пусть он этого и не говорил, но Эмма прекрасно понимала, что остается всего лишь женщиной в мире мужчин. Все подряд — от пациентов, называвших ее сестрой даже после того, как она представлялась как доктор Стил, до директора больницы, который обращался к ней «дорогуша» вместо «доктор», и Курта — постоянно напоминали ей о том, что она всего лишь женщина.
Эмма так и не сумела его уговорить. Не удалось ей убедить и доктора Кеннета Липа, заведующего отделением неотложной помощи. Возможно, причина состояла в том, что он был другом и наставником Курта. Или просто не видел смысла в изменениях. Или она сама ошибалась, хоть и видела, как подобная система работает в одной из известнейших больниц Бостона. Эмма потерпела неудачу.
Все осталось по-прежнему. Машины скорой помощи продолжали выгружать пациентов на каталки неотложки независимо от того, что творилось в отделении. Ничего не менялось. До того дня.
В тот день миссис Гейл Роуз, страдавшей от тревожности, фибромиалгии, хронических болей и депрессии, стало одиноко. Требовался дилаудид[4] — ее излюбленное лекарство. Гейл была одной из «постоянных клиенток». То ли ей просто хотелось получить дозу, то ли она действительно страдала: этого точно не знал никто, кроме нее самой. Она маялась от волнения и тревоги и, конечно же, не собиралась самостоятельно ехать в неотложку, чтобы просидеть несколько часов в ожидании. Она набрала 911 и получила скорую помощь, желанный дилаудид и последнее свободное место в отделении.
Тем временем мистер Том Кертис терпеливо ждал в приемном покое. Ему было шестьдесят девять, и он считал себя здоровым. В больницу он обратился по поводу расстройства желудка. Оно началось днем, когда Том копал могилу для Мокки — любимой одиннадцатилетней собаки, шоколадного лабрадора.
Прождав пять часов, мистер Кертис вдруг повалился на пол. Джоанн, его школьная любовь и жена на протяжении уже пятидесяти одного года, закричала. Сестра приемного отделения вызвала старшую медсестру, которая выкатила миссис Роуз в коридор, чтобы освободить место для мистера Кертиса. Его реанимировали сорок пять минут, но он остался таким же бездыханным, как и его любимая Мокка. Он отправился в морг, накрытый простыней, снова освободив место для миссис Роуз. Начались вопросы. Почему? Кто? Как?
Этот «злополучный случай», как назвал его Курт, вызвал бурную дискуссию по поводу протоколов сортировки. И не только их. Кто-то вспомнил, как Эмма пыталась изменить правила, а Курт и Кен с ней не согласились. Тот человек не только ткнул этим Курта, но и сообщил в администрацию больницы.
Ничего хорошего это не сулило.
Семья мистера Кертиса вкатила больнице иск на пять миллионов долларов за причиненный ущерб, включая потерю возможного заработка мистера Кертиса, потерю эмоциональной поддержки для детей и внуков, а также недополученный супружеский долг для его жену. Стоила ли сексуальная жизнь миссис Кертис пяти миллионов долларов, обсуждению не подлежало. Больнице пришлось уладить дело во внесудебном порядке, выплатив неизвестную сумму компенсации, что не обрадовало администрацию. Кену и Курту это тоже не понравилось.
Курт, как обычно, отболтался, но с должности начальника скорой ему пришлось уйти, о чем он так и не забыл. С того дня он говорил с Эммой лишь по необходимости. Она огорчалась, но больше ничего с этим поделать не могла.
С тех пор прошли годы. Ей очень хотелось, чтобы Курт забыл обиду. Но он все никак не забывал. Сейчас Эмму подмывало сбежать, оставив его в палате, но она не могла так поступить. Было бы похоже, что она его боится. Нет, нельзя. Она широко улыбнулась коллеге и задернула дурацкую бежевую шторку, разделяющую койки. Шторка якобы обеспечивала пациентам хоть какое-то личное пространство, но совершенно не мешала звукам. Любой, кому не требовался слуховой аппарат, мог отчетливо слышать, что говорят в палате. Особенно «весело» становилось, когда начинали обсуждать половую жизнь, мочеиспускание и стул.