Даню трясло.
Да, он помнил. Она вытащила на поверхность все, ничего не забыла.
Он не претендовал на роль лучшего отца, но оказалось, что он был не просто не лучшим отцом, но даже худшим. Его неотесанность, его безответственность могли бы погубить их сына. И если бы не Катя…
Теперь некому защитить нашего Костика.
В ее голосе появились нотки жалости, она плакала, плакала мертвыми слезами, плакала отрубленной головой. Даня отчетливо видел эту голову в свете тусклого фонаря. И она говорила, повернутая к нему затылком.
Он не видел ее губ и глаз, но если бы увидел, как они шевелятся, то сошел бы с ума.
– Я… – сказал он, а потом вдруг осознал ужас происходящего. Он стоит в темном лесу и говорит с отрубленной головой жены. А что он, собственно, собирался ей сказать?
«Я, я, я»… Только и знаешь ты, что говорить о себе. Ты всегда говорил только о себе. Я устал, я хочу спать, не мешайте, я читаю, я не хочу, я не пойду, я лучше так, я лучше тут… Да пошел ты на хер, эгоистичный мудак! Оставайся один! Ты нам не нужен! Ты не нужен ни мне, ни Косте. Мы уходим от тебя. Я подаю на развод. Слышишь меня, козел? Я ухожу. И Костя будет жить со мной.
Он прикусил губу. Мало ей было умереть, так она еще и бросала его.
– Катя… – сказал он, но не смог продолжить. А что он мог сказать? «Не уходи?» «Я исправлюсь?» Вряд ли это бы помогло.
Я изменяла тебе, сказала она, изменяла с Сергеем, помнишь его? Тот самый, что помогал мне с курсами по ораторскому мастерству. Он хорошо меня поднатаскал в оральном мастерстве, уж поверь. Он приезжал, когда ты был на работе. И он был настоящим виртуозом. Он делал со мной такие штуки, которые у тебя бы и не получились – физической подготовки должной нет. Тебе до него далеко. И знаешь, я даже рада, что умерла, ведь теперь мне не придется терпеть такого нытика, как ты. Тем более, мне кажется, что ты умер намного раньше меня. Сдох, но даже не заметил этого.
– Нет, – сказал Даня, а потом заорал что есть силы: – НЕТ! Заткнись, сука! Заткнись!
Его прорвало. Он не мог больше сдержаться. Он заорал, заревел. Горе хлынуло потоком, как в каюты «Титаника». Он бросился к ней и схватил ее за волосы. Она захохотала.
Дэни, Дэни, Дэни-бой, не возьму тебя с собой.
Ты говнюк, а не отец, отсоси-ка мне конец.
Он бросил ее голову в темноту, попал в ближайшее дерево, и голова отскочила обратно к пню со смачным хрустом. Она упала, и Даня увидел ее мертвое лицо. Оно уставилось на него белыми пустыми глазами. Зрачков не было. А может, они были, но побелели. Даня не мог различить их. Язык распух и торчал наружу, кожа была цвета мела. В носу торчали длинные волосы. И они шевелились. Нет, это были какие-то насекомые. Сороконожки!
Голова молчала. Она просто застыла с мертвой маской на лице и с презрением смотрела на горе-мужа.
А смех звучал и дальше. Только смеялась не голова. Смеялся кто-то в лесу.
Кто-то справа.
Но Даня не мог оторвать взгляда от лица жены.
Вот теперь, только теперь он осознал до конца все, что произошло. Осознал только тогда, когда увидел ее лицо. Тело ничего не значило. Конечно, без него жить нельзя. Но тело – это всего лишь тело. Лицо – вот настоящее доказательство.
Он не узнавал ее. Он понимал, что это Катя. Он видел ее сережки, родинку на щеке, ее морщинки на лбу от ее хмурок, видел дырку в брови, где она когда-то носила пирсинг, еще до работы в банке, но он все равно не узнавал ее. Смерть сделала ее другой.
И тут кто-то коснулся его плеча.
Даня не сразу осознал, что кто-то тронул его. Он продолжал смотреть на мертвую Катю и думать о том, что жизнь на этом эпизоде подошла к своему финалу.
Она сказала, что Костя ушел вместе с ней. Костя покинул его. Означало ли это, что он мертв? Если да, то ради чего же ему тогда жить? Ну уж точно не ради сердечной боли, которая теперь будет с ним до конца дней. Он чувствовал ее. Она присутствовала в этом физическом мире, как черви в глазах трупа, как сок в желудке, как ногти на руках, как моча в пузыре. Так и боль плескалась в его груди, сжимая ее мертвой хваткой, стальными прутьями обвила его сердце. От боли он даже согнулся.