Понедельник, 22 июля
Я старательно подготовил встречу, но Авельянеде не сказал ничего. Мы сидели в кондитерской. Редко бываем мы где-нибудь вместе. Она всегда нервничает, беспокоится, как бы нас не увидел кто-либо из конторы. Я говорю, что рано или поздно это все равно должно произойти. И потом, не можем же мы постоянно сидеть взаперти в своей квартире. Я поднял глаза от чашки, и Авельянеда сразу перехватила мой взгляд. «Кого ты увидел? Кто-нибудь оттуда?» «Оттуда» означает из конторы. «Нет, не оттуда. Пришел человек, который хочет с тобой познакомиться». Она страшно встревожилась, и на минуту я пожалел, что устроил все это. Проследила за моим взглядом и, прежде чем я успел сказать хоть слово, узнала Бланку. Значит, дочь все-таки на меня похожа. Я помахал Бланке, и она подошла — красивая, веселая, добрая. Я ощутил отеческую гордость. «Бланка, моя дочь». Авельянеда протянула руку. Рука дрожала. Бланка была на высоте: «Пожалуйста, не волнуйтесь. Это я хотела познакомиться с вами». Тем не менее Авельянеда никак не могла прийти в себя. В страшном волнении пробормотала она: «Господи боже мой! Не могу себе представить, неужто он говорил с вами обо мне? Не могу себе представить, вы хотели со мной познакомиться. Простите, вы, наверное, думаете бог знает что…» Бланка всячески старалась ее успокоить, я тоже. И все же я уловил какую-то ниточку взаимной симпатии, протянувшуюся между ними. Они почти одного возраста. Разница небольшая. Авельянеда постепенно успокаивалась, уронила, однако же, пару слезинок. А через десять минут они уже мирно и безмятежно беседовали. Я слушал. Я познал новую радость — они здесь обе, рядом со мной, две женщины, которых я люблю больше всего на свете. Авельянеда горячо настаивала, чтобы я проводил дочь.
Расстались. Мы с Бланкой прошли пешком несколько кварталов под моросившим дождем, потом сели в автобус. Дома Бланка меня обняла, обычно она не слишком щедра на ласки, так что это объятие я не забуду. Прижалась щекой к моей щеке, сказала: «Она мне понравилась по-настоящему. Я и не думала, что ты способен сделать такой удачный выбор». Я почти не ужинал и поскорее лег. Устал так, будто целый год камни ворочал. Но какое это имеет значение?
Вторник, 23 июля
Со вчерашнего дня, когда мы с Бланкой ушли из кондитерской, я не видел Авельянеду. Сегодня рано утром в конторе она подошла к моему столу с двумя скоросшивателями, спросила что-то. Мы всегда очень осторожны на работе (до сих пор никто ни о чем не догадывается). Но сегодня я взглянул на нее внимательно. Хотел знать, как она себя чувствует, не сердится ли, что я подстроил ей вчера ловушку. Она смотрела серьезно, очень серьезно, лицо почти совсем не подкрашено. Я ответил на ее вопрос, объяснил, что надо сделать. Вокруг были люди, мы не могли сказать друг другу ни слова. Отходя, она положила на мой стол две чековые книжки, а под ними листок, на котором было нацарапано: «Спасибо».
Пятница, 26 июля
Восемь часов утра. Завтракаю в «Тупи»[14]. Одно из моих величайших удовольствий. Сажусь возле окна, выходящего на Площадь. Идет дождь. Еще того лучше. Я научился любить это легендарное чудище — дворец Сальво. Не зря же его изображают на открытках для туристов. Можно сказать, что дворец выражает наш национальный характер — грубый, безвкусный, тяжеловесный, милый. До того он некрасив, до того безобразен, что приводит в хорошее настроение. Я люблю «Тупи» в эти часы, совсем рано, когда еще не набежали сюда гомосексуалисты (я забыл о Хаиме, какой ужас!) и только кое-где за столиками сидят одинокие старики, почитывают «Диа» или «Дебате» и наслаждаются. Большинство из них — пенсионеры, которые никак не могут отвыкнуть подниматься ни свет ни заря. А я, когда выйду на пенсию, тоже буду по-прежнему ходить в «Тупи»? Или привыкну валяться в постели до одиннадцати, словно какой-нибудь начальственный сынок? По-настоящему следовало бы делить общество на классы в зависимости от того, кто в котором часу встает. А вот и Бьянкамано, беспамятный официант, наивный и искренне благожелательный. В пятый раз заказываю я ему полпорции кофе с молоком и рогалики, и наконец он приносит большую чашку кофе и крекеры. И так он старается, от всей души, что я сдаюсь. Опускаю один за другим кусочки сахара в чашку, а Бьянкамано стоит возле и рассуждает о погоде и о работе. «Оно конечно, что хорошего, коли дождь идет, а только я говорю: сейчас ведь у нас зима или как?» Я соглашаюсь, в самом деле нет никакого сомнения в том, что сейчас зима. Господин, сидящий в глубине зала, зовет Бьянкамано, господин чрезвычайно рассержен, ему Бьянкамано тоже принес совсем не то, что он заказывал. Только господин отнюдь не намерен сдаваться. А может быть, он аргентинец, приехал сюда на недельку по делам, заработать малую толику, и не знает наших обычаев. Далее следует второе отделение моего праздника — чтение газет. Случается, я покупаю их все. У каждой свое лицо, и мне доставляет удовольствие различать их. Стилистические выкрутасы «Дебате», благопристойное ханжество «Паис», пестрая смесь самых разных сведений, изредка разбавляемая антиклерикальными выпадами, — «Диа», толстенная «Маньяна», какие они все разные и какие одинаковые. Ведут сложную игру, хитрят, намекают, переходят из одного лагеря в другой. А на деле едят из одного корыта, врут да обманывают, тем и кормятся. А мыто читаем да верим, голосуем, спорим, и главное — не помним, ничего не помним, как идиоты. Вчера газета писала прямо противоположное тому, что пишет сегодня, а мы не помним; сегодня в газете яростно защищают человека, которого вчера обливали грязью, а мы не помним; но еще хуже то, что человек этот доволен, он горд поддержкой прессы. Вот почему я предпочитаю откровенное безобразие дворца Сальво — он всегда был уродом, он нас не обманывал, он высится здесь, в самом людном месте города, вот уже тридцать лет, и все мы, местные и приезжие, поднимаем глаза, дабы почтительно охватить взором все его уродство. А чтоб читать газеты, глаза приходится опускать.