– Какое у тебя будет расписание?
– С девяти утра до трех часов дня. Я буду обедать с детьми, что избавит меня от необходимости готовить для себя одной.
По ней никогда нельзя было узнать, действительно ли она довольна или нет: она избегала всяких намеков на свои неприятности и трудности.
– Мадам Шартрен, другая няня, которая работает там уже четвертый месяц, очень добрая, милая, и дети ее обожают. Она делает все, что они хотят. Вот и сегодня они уложили ее на траву, и трое или четверо из них прыгали через нее.
Он улыбнулся, представив Бланш в такой же позе.
Разве она бы не чувствовала себя неловко, скованно?
– Дайте же послушать новости, – запротестовал Ален.
Они умолкли. В комнате раздавался лишь голос диктора, тот же самый голос вторил ему в другой квартире, окна которой тоже были распахнуты.
– Тебе надо делать уроки, Ален?
– Нет. А что?
– Мы могли бы немного прогуляться.
– На машине?
– Пешком.
Он скорчил недовольную физиономию, поскольку неохотно ходил пешком, хотя сам так много разглагольствовал о спорте и знал по именам всех чемпионов.
– Ну а ты, Бланш?
– Мне нужно зашить Алену брюки и выгладить их.
Жовису хотелось, как накануне, побродить в лучах заходящего солнца, и он уже было смирился с мыслью пойти погулять одному, как вдруг сыну стало совестно.
– Ладно! Подожди меня. Я сейчас.
Они спустились с пятого этажа пешком, как бы для того, чтобы познакомиться с запахами этого дома. На улице Фран-Буржуа он менялся на каждом этаже, почти на каждой ступеньке. Здесь же единственным запахом был запах еще свежей кирпичной кладки и краски.
Звук их шагов гулко отдавался на каменных плитах холла, и Жовис не сообразил взглянуть на визитные карточки на почтовых ящиках, чтобы узнать фамилию своего соседа.
– Красная тачка не вернулась, – заметил Ален, разглядывая выстроившиеся в ряд машины. – Меня это не удивляет.
– Почему?
– Тот, у кого такая машина, не возвращается домой рано.
Отец удивленно взглянул на него, пораженный таким умозаключением. В тот же миг Ален задрал голову и уставился в какую-то точку в пространстве. Он проделал то же самое и понял, что интересует его сына.
Через два окна от их квартиры, на том же этаже, мальчик лет четырнадцати-пятнадцати облокотился на подоконник и смотрел вниз. Можно было подумать, что оба мальчика разглядывают друг друга.
Тот, в окне, выглядел, скорее, жирноватым, у него были покатые плечи, широкая шея. Он походил на маленького и на редкость добродушного человечка.
Его лицо поразило Жовиса своим спокойствием, глубиной карих глаз, белизной кожи, черным цветом длинных, слегка вьющихся волос.
Сцена длилась несколько секунд. Ален не выказал удивления и первым двинулся дальше.
– Ты его знаешь?
– Я его слышал.
– Что ты слышал?
– Это сын наших соседей. Его комната рядом с моей. У него потрясающий музыкальный центр, за который они, наверное, выложили тысячи две, не меньше.
У Алена же был обыкновенный проигрыватель и штук двадцать пластинок: он покупал их на деньги, которые выдавались ему на воскресные развлечения.
– У него есть все лучшие английские и американские джазовые команды.
– Ты с ним разговаривал?
– Я первый раз его вижу.
Почему все, что касалось соседей, так волновало отца? Многие дети в возрасте того мальчика упитанные и походят на маленьких мужичков. Среди них попадаются и черноволосые, темноглазые, с белой матовой кожей.
Все же он невольно окружал этого ребенка неким ореолом таинственности.
– Куда мы направляемся?
– Никуда. Просто шагаем.
В действительности он знал, куда ему хочется отправиться, вот он уже увлекает за собой сына в конец авеню, к будущему бассейну с бульдозером, затем по грунтовой дороге.
Там, где вновь начинался асфальт, слева росли хлебные злаки, справа-рощица, и он, проезжая раньше по этой дороге, уже дважды чуть было не вылез из машины.
Ален, с безразличием смотревший на этот пейзаж, лишь отломил ветку, чтобы рассекать ею воздух. Эмиль же искал глазами среди стеблей пшеницы васильки, маки. Он сорвал один колос, пощупал еще теплые от дневного солнца зерна и, разломив их кончиками зубов, принялся жевать.
– Тебе это нравится?
– Это напоминает мне детство.
– А это хорошо?
Ален не понимал. Для Жовиса вновь оживали воскресные прогулки по берегу Сены, отец в соломенной шляпе, мать, чей силуэт ему трудно было воссоздать в своей памяти, но которая всегда виделась ему в синем платье.