Неизменно наступал момент, когда они усаживались на траву, и порой это происходило на краю поля, усеянного синими и красными точками.
– А не передохнуть ли нам немного?
– Тебе действительно этого хочется?
Эмиль не решился настаивать. Отец, тот после пикника растягивался во весь рост на траве и дремал, прикрыв лицо газетой, а вокруг него жужжали мухи.
У речной воды был особый запах-то ли сырой земли, то ли ила, и еще она отдавала тухлой рыбой, поскольку по берегу валялась брошенная рыбаками мелкая рыбешка.
– Странно видеть, что поля начинаются буквально сразу за городом, замечает тут Ален, повернувшись к высоким белым домам, возвышавшимся в каких-то четырехстах метрах от них.
Жаль, что он отказался присесть. По правде говоря, Жовис пришел сюда специально как бы для того, чтобы окунуться в воспоминания, в невинность. Он дышал глубоко, стараясь вновь обнаружить те давние запахи.
– Ну что, возвращаемся?
– Как хочешь.
В воздухе чувствовалась меланхолия, хотя небо было очень чистое, расписанное, как и накануне, розовой акварелью, исчерченное длинными белыми шлейфами, оставляемыми пролетающими самолетами и долго не рассеивающимися.
– Ты рассчитываешь сделать его своим другом?
– О ком ты?
– О мальчике, которого видел в окне.
– Мне не хочется, чтобы он липнул ко мне. Конечно, я был бы не прочь послушать его пластинки.
– Ты их слышишь у себя в комнате.
– Это не одно и то же.
– Ты видел его мать и отца?
– Нет.
Ален взглянул на него, удивленный этими вопросами, банальными, разумеется, но неожиданными.
– Ты вчера жаловался, что тебе придется поменять товарищей.
– Это не основание для того, чтобы хвататься за первого попавшегося.
Если бы они сидели на траве, может быть, Эмиль – пускай хоть на мгновение – и лег бы во весь рост всем телом на землю.
Были ли у него с отцом более продолжительные разговоры? Он не помнил. Еще и теперь, когда он навещал его раз в две недели, их реплики были бессвязными, перемежались паузами.
Тем не менее окружающая обстановка была знакомой. В доме ничего не изменилось, даже принадлежавший матери утюг по-прежнему стоял все в том же стенном шкафу.
Старый учитель сам занимался стряпней, после того как выпивал свой аперитив в кафе на углу в обществе трех-четырех своих ровесников. С террасы он мог издали наблюдать за тем, как дети, озорничая, выходят из школы, в которой он проучительствовал так много лет.
Алену не нравился старообразный домик в КремленБисетре. Эти визиты к деду были для него неприятной обязанностью, которую он выполнял не без некоторого ропота.
Он не понимал, как можно сидеть в тесной комнате или в окруженном каменными стенами садике, ничего не делая, глядя перед собой, впустую тратя время, лишь изредка произнося невесть откуда взявшуюся фразу.
В детстве Эмиль не ездил к своим деду и бабушке, которые жили в центре Франции и которых уже не было в живых к тому моменту, когда он достиг возраста, когда можно путешествовать одному.
И все же он ощущал смутную неловкость, стоя перед увеличенными фотографиями, что висели на видном месте в столовой домика.
– О чем ты задумался, Ален?
– Ни о чем. Не знаю.
– Ты по-прежнему недоволен, что мы переехали?
– Это будет зависеть от...
– От чего?
– ...от кучи вещей.
– Как только ты вернешься с каникул, я куплю тебе мопед.
– А мне не придется дожидаться Рождества?
– Нет.
Эмиль не мог собой гордиться. У него было такое чувство, будто он покупает соучастие своего сына. Но соучастие в чем?
Это немного выглядело так, как если бы он смутно предвидел новую тайную связь между ними. По логике вещей Ален, несмотря на все свое отвращение, в конце концов все же встретится с мальчиком, которого они видели в окне.
Со своей стороны Жовис столкнется однажды лицом к лицу с мужчиной и женщиной, которых знает лишь по голосам, правда, голоса эти поведали ему о самой потаенной их жизни.
Это немного страшило его. Он угадывал иной мир – незнакомый, опасный. И, как добропорядочный отец семейства, разве не должен был бы он сказать сыну:
– Остерегайся, Ален. Это неподходящий для тебя Друг.
А из-за чего? Из-за слов, всхлипываний, хрипов, непристойностей, которые он услышал, подслушал за перегородкой, из-за жестов, картин, которые силился воссоздать?
Все вокруг них выглядело спокойно. Ни тебе прохожих на тротуарах, как на улице Фран-Буржуа, ни сидящих на порогах своих домов стариков, ни открытых еще в этот час лавок. В округе не было ни одного кинотеатра.
Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его укладывали спать.