Оттого и трезвые в этой толпе казались пьяными. Охмелели буйным хмелем задора. Стреляли в воздух из винтовок, орали, не сердито, а задорливо ругались. Шестнадцатилетний белобрысый паренек, путаясь в длинной, будто тятькиной шинели, удивленно-весело кричал:
— Эй, товарищи, затвор я потерял! Эй, эй, затвору никто не видал?
Бородатый фронтовик добродушно-снисходительно выругался:
— Сучий сын, сопля. Теперь орудуй без затвору!
— Затвор потерял, вояка! Титьку мамкину возьми вместо затвора!
— Зеленый еще! Доспет, солдатом будет.
— Ничо, я без затвору… Я и так… его мать, казака растворожу. Ничо!
И лихо, с выкриком, песню поддержал:
Другой, такой же зеленый и радостный, кричал в кучу смешавших свои ряды киргизов:
— Эй, вот ты, крайний, как тебя?.. Малмалай-Далмалай, скажи: «пролетарии всех стран». Не знашь? Не умешь?
— Се ум ем! Мал-мал казак стрелю!
Смешанный гомон, бестолковая брань разношерстных, таких непохожих на старую армию, пьяных задором, присутствием в рядах и от водки пьяных, были противны многим в прихлынувшей посмотреть толпе. Люди, видящие только то, что можно пощупать, окружали толпу красногвардейцев враждебным гулом.
— Да, армия! От первого выстрела убежит.
— Затворы растеряли! Штаны-то на ногах аль тоже потерял?
— Сыно-о-чек, и чо ты с ими связался! Вернись, убьют!
— Фронтовиков-то и не видать. Эти навоюют.
— Начальники все пьяные! Армия!
— Они начальникам-то своим в харю плюют! Дысцыплина!
— Како войско, за деньги ежели!
— Пленных с собой понабирали! Со своеми воюют, а чужаков к себе!
— Эх, Россия, Россия, пропала! Совсем пропала!
Но и в этот гул вплетались крики своих красногвардейцам.
Артамон Пегих, не думая о том, услышат ли его, отзовутся ли, вопил:
— Которы нашенски сельчане… Митроха Понтяев, ай хто! Доржись! Нашинска волость в большевиках состоит… Доржись, робята!
— Голубчики! И одежонки-то военной не на всех!
— Ничо, не баре, выдюжат!
— Чо шипишь, чо шипишь, пузата? Охвицериков твоих не видать? Змеюга!
— А ты сам-то игде видал армию? В кабинетах своих? «Не стара армия». Игде ты от военной службы прятался? Каку армию видал? Ну!..
На подъезде появился высокий очкастый член военно-полевого штаба.
Опять загремели, колотя захолустный покой, большие слова:
— Нигде в мире нет Республики Советов. В Европе гнет капитала…
«Белобрысый» понял, что Красная гвардия должна пригрозить Европе, и радостным ребячьим выкриком из рядов отозвался:
— Застрамим Европу, товарищи!
Ванька, румяный, радостный, тоже будто хмельной, Софрона в толпе за рукав поймал.
— Тятька, определи меня с ими! Чтобы взяли!..
Голос просительный ребячьим стал, а то всегда говорил как большой, грубовато и степенно. Не побоялся бы и без поз воленья отца удрать, но резче взрослых сильнее ощутил великость больших слов, в маленьком городке взметнувшихся, и увидал себя таким, каким был: мальчишкой, которому еще доверья нет.
— Определи, тятька!
— Ах ты, шибздик! Рано. Определю еще… — Шершавой рукой смазал Софрон Ваньку по лицу. Засмеялся радостно.
А сбоку от них, у забора, господин в черном пальто с барашковым воротником злобно и громко крикнул:
— Не красная гвардия, а красная сволочь!
Софрон быстро повернулся, но господин еще быстрей в толпе растаял. Софрон погрозил в толпу кулаком. Сразу потемнел и почуял: в углах враги.
— Стройся! Эй ты, чертова перешница, в ряды!
— Стройся!
— А-а-а…а… ри…
Гудела толпа. Крепчал ветер. Русский весенний месяц будто обозлился на этих новых русских солдат, вспомнил, что он еще хмурый, зимний…
Начал падать снег.
— Мамоньки, никак мятель будет!
— Ничо и в мятель! Русский привычный.
Софрону доктор не понравился. Тонкогубый и глаза прячет.
— Прислали, дак живите.
— Без вашего разрешения не мог распорядиться дом открыть.
— Чо распоряжаться-то? Прошло будто то время, когда господа распоряжались! Отдерите доски да живите.
Стоит у стола так, будто остерегается к нему прикоснуться. Одежда военная, а чистая. Левая рука в черной перчатке Софрону в глаза лезет. А доктор ее всегда носил. Изуродованный палец скрывал.