Философия, искусство и наука вступают в отношения взаимного резонанса и в отношения обмена, но всякий раз по причинам внутреннего характера. В соответствии с собственной эволюцией они сталкиваются друг с другом. В этом смысле науку, философию и искусство следует рассматривать как разновидности чуждых друг другу мелодических линий, которые постоянно пересекаются. Философия в этом случае не обладала никаким псевдоприоритетом в рефлексии и не имела с тех пор никакой неполноценности в творчестве. Создавать концепты — не менее трудно, чем создавать новые визуальные или звуковые комбинации, создавать научные функции. Нужно видеть, что взаимодействие этих линий не зависит ни от наблюдения, ни от взаимной рефлексии. Та дисциплина, которая возложила бы на себя миссию следовать за творческим движением, сама бы отказалась от роли творца. Всегда было важно не сопровождать смежное движение, но создавать свое собственное. Если никто не начинает, никто и не движется. Пересечения также не ведут и к обмену: все дается либо даром, либо заимствуется.
То, что важно, — это защитники. Творчество, это его защитники. Без них нет созидания. Это могут быть люди — для философа, художники или ученые, для ученого, философы или художники, — но также и вещи, растения, даже животные, как у Кастанеды. Творчество создает себе защитников: фиктивных или реальных, одушевленных или неодушевленных. Это целая серия. Если не создается серия, пусть даже воображаемая, то она исчезает. У меня есть потребность в моих защитниках, чтобы выразить себя, и они никогда бы не стали выраженными без меня: их работает сразу несколько, даже когда в этом нет нужды. Тем более, когда это очевидно: Феликс Гваттари и я, мы были защитниками друг другу.
Фабрикация помощников в интерьере определенного сообщества прекрасно проявляется у канадского кинематографиста Пьера Пьерро [75]: словно то, что я могу сказать, это то, что я сказать должен. Пьерро думает, что если он говорит совершенно один, даже если он изобретает фикции, он неизбежно остается в рамках дискурса интеллектуала и не может выскользнуть из него в «дискурс господина или колонизатора», в дискурс предустановленный. Все, что требуется, — это застать кого-то другого на пути к «созданию легенды», «на месте преступления». Тогда формируется, при участии двоих или больше, дискурс меньшинства. Здесь обнаруживается та же самая функция игры воображения, что и у Бергсона… Брать людей «на месте преступления», там, где они создают легенды, — это значит схватить движение, в котором образуется какой-либо народ. Народы не существуют до этого движения. В определенном смысле народ — это то, чего не хватает, как говорил Пауль Клее. Существовал ли когда-либо палестинский народ? Израиль говорит, что нет. Несомненно, он был, но не это существенно. Дело в том, что с того момента, когда палестинцы изгоняются со своих земель, по мере того как они сопротивляются, они вступают в процесс образования определенного народа. Это точно соответствует тому, что Пьерро называет «местом преступления». Нет народа, который не образовался таким же образом. Тогда предустановленным фикциям, которые всегда отсылают к дискурсу колонизатора, противопоставляется дискурс меньшинства, который создается вместе с защитниками. Такая идея, как истина, является не какой-либо заранее существующей вещью, которую предстоит открыть, но тем, что следует создать для каждой области реальности, и это очевидно, например, в случае с науками. Даже в физике нет такой истины, которая не предполагала бы определенную символическую систему, например систему координат. Нет истины, которая не «искажала» бы предустановленные идеи. Выражение «истина является творчеством» подразумевает, что производство истины проходит через серию операций, заключающихся в том, чтобы работать над материей, над определенной серией фальсификаций буквально. Моя работа с Гваттари: каждый был фальсификатором для другого, что значит, что каждый из нас понимал по-своему понятие, предложенное другим. Образуется серия отражений из двух рядов. Нельзя исключить и серии из множества рядов или сложные серии, с бифуркациями. Такие искусственные мощности, направленные на производство истины, и есть защитники…
Политическое отступление. От социалистического режима многие ожидали новый тип дискурса. Дискурса весьма близкого к реальным движениям и способного в то же время вызвать к себе уважение со стороны этих движений благодаря созданию соответствующих машин речи. Например, Новая Каледония [76]. Когда Пизани [77]сказал: «…независимость во что бы то ни стало», — это был уже новый тип дискурса. Это значило: вместо того чтобы по видимости игнорировать реальные движения, создавая объект переговоров, собираются сразу же признать определенную крайность, а переговоры проводят под углом этой крайности, соглашаясь с нею заранее. Переговоры ведут о способах, средствах, скорости. Отсюда упреки со стороны правых, придерживавшихся старого метода, что в первую очередь не следует говорить о независимости, даже если известно о ее неизбежности, так как самое главное в том, чтобы переговоры были длительными. Правые не питали иллюзий, они, я полагаю, были не глупее других, но их техника сводилась к тому, чтобы противостоять движению. Здесь то же самое, что и противостояние Бергсону в философии, здесь есть полное сходство. Породниться с движением или сдерживать его: это две совершенно разные политические технологии. Со стороны левых это предполагает некий новый способ речи. Вопрос не столько в том, чтобы убеждать, сколько в том, чтобы сохранять ясность. Сохранять ясность — к этому обязывает «данность» не только ситуации, но и проблемы. Делать видимыми вещи, которые не будут существовать в других условиях. Что касается каледонской проблемы, то нам говорили, что в определенный момент эта территория рассматривалась как колония для заселения, так что каледонцы стали меньшинством на своей собственной земле. Начиная с какого времени? Как скоро? И кто это сделал? Правые отвергнут эти вопросы. Если же эти вопросы обоснованы, то определенные данные выражают собой некоторую проблему, которую правые хотели скрыть. Потому что как только проблема была поставлена, ее уже нельзя устранить, и правым придется самим изменить свой дискурс. Таким образом, роль левых, если они не у власти, состоит в том, чтобы раскрывать проблемы определенного типа, которые правые желают любой ценой скрыть.
К сожалению, можно в этом отношении говорить об истинной неспособности к информированию. Есть, конечно же, одна вещь, которая в значительной мере извиняет левых: корпус функционеров, корпус ответственных лиц во Франции всегда был правым. Так что даже самые добросовестные из них, даже притворяясь, не могли изменить свой образ мысли, свой способ существования. У социалистов не было людей, чтобы передавать и даже обрабатывать свою информацию, чтобы определенным образом поставить свои проблемы. Им пришлось бы создавать параллельные цепи, смежные круги. У них возникла бы потребность в интеллектуалах как защитниках. Но все, что в этом направлении было сделано, свелось к установлению дружеских контактов, к тому же весьма неопределенных. Нам не был дан даже минимальный список вопросов. Я беру три самых разных примера: кадастр Новой Каледонии, можно ли познакомиться с ним в специальных обзорах, если он был опубликован. Что касается проблемы образования, то остается верить, что частное образование было католическим; я никогда не смогу узнать, какова была пропорция светского в частном образовании. Другой пример, с тех пор как правые победили в большом числе муниципалитетов, было упразднено кредитование всех видов культурных проектов, иногда больших, но чаще всего маленьких, местного значения, вызывающих интерес постольку, поскольку они были многочисленными и небольшими; однако нет никакой возможности получить их подробный список. Такого рода проблемы не существуют для правых, так как они имеют защитников зрелых, прямых, непосредственно зависимых. Но левые нуждаются в защитниках косвенных или свободных, это другой стиль, при условии, что это вообще возможно. То, что благодаря партии коммунистов было обесценено в забавном прозвище «попутчиков», — было истинной потребностью левых, потому что это была потребность в том, чтобы люди мыслили.
Как определить кризис литературы наших дней? Режим бестселлеров — это быстрый оборот. Многие книготорговцы уже стремятся присоединиться к продавцам пластинок, берущим на реализацию только продукты из репертуаров топ-клуба или хит-парада. В этом смысл «Апострофов». Быстрый оборот неизбежно создает рынок ожиданий: даже эпитеты «отважный», «скандальный», «странный» и т. д. пробираются в предсказуемые формы рынка. Условия литературного творчества, которое может осуществляться только в неожиданном — медленный оборот и постепенное распространение, — являются неустойчивыми Беккет или Кафка будущего, которые как раз не похожи ни на Беккета, ни на Кафку, рискуют не найти своего издателя, без которого их даже по существу и не заметят. Как говорит Линдон [78]: «не замечают отсутствие неизвестного». СССР утратил свою литературу, и никто этого и не заметил. Можно будет поздравить себя с увеличением количества книг и с ростом тиражей: молодые читатели обнаружат, что они одурачены в том литературном пространстве, которое не оставит им возможности творить. Появляется чудовищный стандартный роман, созданный как подражание Бальзаку, Стендалю, Селину, Беккету или Дюрас, неважно кому. Скорее, все же сам Бальзак неподражаем, и Селин неподражаем: это новый синтаксис, «неожиданный». То, чему подражают, уже является копией, и это всегда так. Имитаторы подражают сами себе, отсюда сила их распространения, отсюда и впечатление, что они сделали все лучше образца, так как им известен метод или решение. Это ужасно, это то, что происходит в «Апострофах». Здесь есть эмиссия огромной технической силы, организация, кадры. Но это также и нулевое состояние литературной критики, литература становится спектаклем варьете. Здесь все на самом деле вращается вокруг футбола и гастрономии. Литература становится телевизионной игрой. Подлинная проблема телевизионных программ — это вторжение игр. Когда даже человек, смущенный перед лицом восторженной публики, убежден, что он принимает участие в культурном мероприятии, когда два человека, позабыв обо всем, соперничают друг с другом, чтобы составить слово из девяти букв. Происходят странные вещи, о которых Росселлини, кинематографист, все уже сказал. Послушайте: «Мир сегодня слишком жесток. Жестокость — это насилие над чьей-либо личностью, это значит поставить перед кем-то условие добиться полного и бескорыстного признания. Если бы это было признание с определенной целью, мне бы это было приемлемо, но это просто упражнение вуайериста, развратника, и это называют жестокостью. Я твердо полагаю, что жестокость всегда является демонстрацией инфантилизма. Сегодня все искусство с каждым днем становится все более и более инфантильным. Каждый имеет безумное желание стать, насколько это возможно, инфантильным. Я не говорю наивным: инфантильным… Сегодня искусство — это или жалоба, или жестокость. Не существует другого измерения: или жалуются, или совершают абсолютно бескорыстное упражнение в малой жестокости. Возьмите, например, эту спекуляцию (все следует называть своими именами) на некоммуникабельности, на отчуждении, я не нахожу в этом никакой нежности, одну только чрезвычайную снисходительность. И это, говорю я вам, вынуждает меня больше не снимать кино». И это должно было бы сначала вынудить не давать больше интервью. Жестокость и инфантилизм являются насильственным испытанием даже для тех, кто им потворствует, и настигают даже тех, кто желал его избежать.
75
Пьер Перро (1927–1999) — канадский кинорежиссер, автор ряда фильмов об этнологических проблемах.
76
В 1987 г. проводился референдум о независимости Новой Каледонии, заморской территории Франции, после чего проблема статуса Новой Каледонии была отложена до 1998 г.
77
Жан Пизани-Ферри — экономист, председатель-делегат Совета экономического анализа при премьер-министре Франции.
78
Жером Линдон — глава издательства «Минюи». Среди «открытий» Линдона — С. Беккет, А. Роб-Грийе, Н. Саррот.