Я помню, как оглянулся через плечо. Бакни бежал прямо за мной, с тем же страхом на лице, и выкрикивал мое имя: «Кэсс! Кэсс!» Себьо, медленнее нас, еще находился у перил, окружающих прожектор, и человек в бронзовой броне взмахнул рукой, сделав плавный, ленивый бросок. Я помню мягкий звук, с которым граната приземлилась на маты, помню свой бросок вперед и бессловесный вопль Себьо, который бежал так быстро, что не смог остановиться и вбежал прямо в зону поражения.
Я помню, как лежал лицом вниз в норе, в моих ушах гудела статика от взрыва. Я помню крики Себьо — его не настолько сильно покалечило, чтобы он не мог кричать, когда его отшвырнуло через перила в глубину Колодца. Я помню, как Бакни судорожно вздохнул еще четыре раза и затих. И я помню, как мой слух постепенно восстановился, пока я лежал там, усилием воли возвращая себе контроль над руками и ногами — как раз вовремя, чтобы услышать звуки, доносящиеся из Колодца. Они были размытыми и смешивались с эхом, но их ни с чем нельзя было спутать — треск лазерного огня, стрекот стабберов, грохот гранат.
Это было начало, то, что запустило все остальное; воспоминание о том, как Город-улей спустился в Перехламок, чтобы разорвать нас на части.
1: ВОДА ДЛЯ ВСЕХ
«ВОДА ДЛЯ ВСЕХ, НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ БОГАТЫХ».
Эти слова были написаны светящейся зеленой краской на высоте трех футов на стене Верхней Шестичасовой дорожной трубы, ведущей из Перехламка к Двумпсам и Гиблому Ущелью. Освещение было достаточно ярким, чтобы отражаться от краски, так что она, казалось, парила над шершавым металлом. Почерк был грубый и сердитый. Можно было представить себе руки того, кто держал баллончик — трясущиеся, с побелевшими костяшками. Лозунг привлекал внимание, именно так, верно, автор и замышлял.
Он уже приманивал людей. Большую часть дорожной трубы заполняла кучка тускло-серых фигур, мнущихся с ноги на ногу на слежавшейся пыли и шлаковом гравии, из которых состоял пол. Они смотрели на надпись. Я остановился примерно в дюжине шагов от них, чтобы они поняли, что я рядом, и привыкли к моему присутствию. Перехламок безопаснее большинства других краев, но в подулье нет таких мест, где стоило бы внезапно приближаться к толпе незнакомых людей, к тому же в последнее время у местных стало больше причин держать пальцы на спуске, чем обычно.
Есть такой язык тела и определенная походка, которые понимают большинство подульевиков, и я ими воспользовался. Недлинные шаги, чтобы не выглядело так, будто я бегу на них, нейтральное выражение лица, одна рука на набедренной кобуре, чтобы они знали, что она там есть. Думаю, я выглядел более уверенно, чем себя чувствовал. Все фигуры были примерно одинаковы — безмолвные комья высотой с человеческий рост. Лиц не видно, только толстые вулканизированные пылевые капюшоны, переходящие в пончо длиной по колено, которые расходились колоколом, словно юбки жалящей медузы — под ними были закреплены сумки и мешки.
С минуту они просто стояли в полумраке, и я на мгновение встревожился, а потом силуэт, стоявший ближе всех, отдернул назад свой капюшон и превратился в усталого мужчину, лет на десять старше моих тридцати двух, с потным лбом и седой щетиной на подбородке. Он кивнул в сторону стены и посмотрел на меня.
— Мы об этом не слыхали.
Не слышали о том, что наступает засуха? Я этого вслух не произнес, но вопрос, должно быть, проявился у меня на лице.
— Мы слыхали о нападении. Не об этом. Что, все так плохо?
Он внимательно наблюдал за мной. Многое можно узнать по тому, как человек реагирует на чужеземцев, задающих вопросы о его городке. Он знал этот трюк, но не знал, как скрывать свой интерес. Я ничего ему не выдал, это у меня хорошо получается. Спросите любого, с кем я играл в «шесть карт Ко'ирона».
— Видать, есть люди, которые недовольны пайками, — сказал я через миг. — Последнее время много этих лозунгов.
Мы вместе уставились на буквы.
— Бизер Эннинг, — сказал он, наконец. У него был акцент человека из туннелей Двухпсов, который слишком давит на слова из-за того, что приходится говорить сквозь плотную тканевую маску, не дающую лишайниковым клещам проникнуть в рот и ноздри. Фамилия «Эннинг» не относилась к числу тех крупных семей Двухпсов, о которых я знал, но это само по себе ничего не значило.
— Синден Кэсс, — сказал я в ответ, и мы кивнули друг другу.
— Тогда как новоприбывшему получить водяной паек? — спросил он. Голос у него был такой, будто это неважный вопрос, но глаза говорили обратное. Я развел руками.
— Не могу сказать. Многие люди пришли сюда из скверноземья после налета, хотели пайков. Купить себе довольствие уже нельзя.
Если у тебя нет определенных стратегически выбранных друзей, конечно, но этого я не сказал.
— Похоже, что правила постоянно меняются. Самые свежие расскажут у ворот.
Он кивнул и бросил взгляд на другие фигуры позади себя. Они уже не выглядели настолько угрожающими.
— А далеко ли еще идти?
— Где-то час. Может, еще с четвертью. Это под горку, но если вы уже давно идете…
Он кивнул, чуть более устало, чем раньше, и начал нервно подергивать край капюшона.
— Как думаете, там безопасно, или нам лучше…
Он похлопал себя по бедру, что означало «быть готовым к драке». Я ухмыльнулся.
— Расслабьтесь, сэр. Вы на пути в Перехламок. Вы разве не слышали истории о нем?
В ответ он через силу улыбнулся, натянул капюшон обратно и снова превратился в безликий силуэт. Я наблюдал за ними, пока они не ушли вниз по дорожной трубе, и их тихие шаги вскоре стали неразличимы среди негромких скрипов и отзвуков, которые постоянно слышны в подулье.
Пока я работал у стены с надписью, в голове снова прокручивалась наша беседа. Некоторое время я испытывал легкий стыд за то, что изображал такую уверенность в безопасности Перехламка, но вскоре перестал про это думать. В конце концов, в Перехламке было не так-то и скверно. По крайней мере, тогда.
Световая плитка, над которой я работал, находилась дальше всего на маршруте обхода, и я хотел разобраться с ней как можно быстрее. Я не сказал Эннингу, но буквы на этой стене были новыми, как и последние две надписи, которые я видел по дороге сюда, и с тех пор, как несколько недель назад произошел налет на Перехламок, их становилось все больше. Мне пришлось возродить у себя привычку держать кобуру так, чтобы ее не закрывала куртка и можно было быстро выхватить оружие.
Плитка все еще светилась, и это было хорошо. Вокруг Перехламка были осветительные системы, которые мы, фонарщики, умели ремонтировать, но вот эти плитки, которые тянулись поверху дорожных труб и испускали яркий белый свет, к таковым точно не относились. Впрочем, рама у нее держалась неплотно, а створки отражателей были сильно заляпаны, и с этим я уже мог что-то сделать. Недолго повозившись и почертыхавшись, я вставил раму на место, а потом легко отчистил створки от пыли и дерьма. К тому времени, как я закончил, плитка сияла достаточно ярко, чтобы при ней можно было читать карту, не то что раньше, и это говорило о том, что я поработал как надо. При ярком свете граффити казалось еще более дерзким, чем прежде. «ВОДА ДЛЯ ВСЕХ, НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ БОГАТЫХ». Отблески зелени бросались в угол глаза, даже когда я повернулся и пошел прочь.
Следующая остановка была единственной по-настоящему неприятной: нужно было посмотреть один из дуговых светильников на высоком мосту, который поднимается к тропе на Пылепады и пересекает провал между старыми куполами улья. Дно провала покрыто ковром грибка с такими большими, блестящими, похожими на тарелки наростами, которые, как говорят, любят пить свет. Я слыхал, если на них посветить лампой, то можно увидеть все эти белые чаши из грибной плоти, как они дрожат и пытаются повернуться к лучу света. Балансировать на опорах в этом открытом пространстве и так-то погано, но как подумаешь обо всех этих кивающих белых тарелках, шевелящихся внизу и ждущих, когда вернется свет, становится еще хуже. Хотя у меня и была страховка, чтоб пристегиваться к перекладинам, все равно с этой работой хотелось покончить как можно быстрее.