А потом она открывает глаза и садится. Смотрит – если смотрит – прямо вперед, на старый эллинг. Поднимается. Кажется, ей не трудно, не больно, хотя впечатление такое, будто она заново собирает себя из кирпича и цветочков, восстает из собственного праха. Она идет – голая нога, обутая нога, голая, обутая – и делает шагов двенадцать или пятнадцать, а потом вдруг падает – на сей раз ничком.
Сварщик наблюдает все это сквозь черноту очков. Крутит рычаг на газовом баллоне, задирает очки на лоб и срывается с места. Другой человек, тот, что курил перед администрацией, тоже бежит, но не так ловко, словно вообще-то бегать не любит или не хочет прибежать первым. Сварщик падает на колени у головы Мод. Приближает губы к самой земле. Что-то шепчет Мод, два пальца кладет ей на горло. Человек в костюме садится на корточки с другой стороны, точно араб в пустыне; брючины туго обтягивают ляжки. Где-то принимается звонить колокол, пронзительный и неумолчный. Прибегают другие – рабочие в красных комбинезонах, женщина из администрации марины, какой-то человек в лыжных штанах – наверное, только что сошел с лодки на понтон.
– Не толпитесь! – говорит сварщик. Кто-то, запыхавшись, передает вперед зеленый ящик. Женщина из администрации раза три-четыре повторяет, что вызвала спасателей. Она говорит не «скорую», а «спасателей».
Потом они все замечают Тима – он стоит футах в пятнадцати, точно к воздуху пришпилен. Замечают, хмурятся, снова переводят взгляд на Мод.
2
Ни стоек, ни лееров. Наверное, от смолистых испарений закружилась голова. Издалека слышно, как приближается «скорая». Ей, помимо прочего, надо пересечь реку. Парамедики надевают на Мод шейный корсет, а затем переворачивают, точно драгоценную археологическую находку, ископаемое болотное тело, пепельно-хрупкую сверстницу Христа. Стабилизировав пострадавшую, один парамедик усадил Тима на кузовную ступеньку «скорой» и объяснил, что у Тима шок, но волноваться не надо – с учетом обстоятельств состояние у его подруги удовлетворительное. Ее вывезут из долины на вершину холма, а оттуда заберет вертолет. Вертолет доставит ее в плимутскую больницу. Где-то через полчаса она уже будет там.
Тим очухивается – отпускает дрожь, в башке варится что-то узнаваемое; оказывается, он сидит в администрации марины, кутаясь в шотландский плед. Цветы в горшках, картотечные шкафы, речные карты. Выцветший плакат с яхтой – яхта старая, гоночная, с избыточной парусностью, дюжина матросов болтают ногами на наветренном борту. Женщина, которая вызвала «скорую», вполголоса беседует с мужчиной в костюме. Приносит Тиму кружку чаю. Чай обжигающе горяч и сладок непереносимо. Тим отпивает, затем встает и складывает плед. Не сразу отмахивается от подозрения, что и сам пострадал, что у него травма, надо найти ее и осмотреть. Благодарит мужчину и женщину (вежливый какой – ну еще бы, эти частные школы!), идет на стоянку к своей старой «лянче» и едет в Плимут.
Приезжает в глубоких сумерках. Пожалуй, за всю жизнь не бывал в заведениях ужаснее этой больницы. Отделения травматологии не найдешь. На некоторое время Тим застревает в дверях ярко освещенного коридора урогенитального отделения, но затем дежурный интересуется, все ли с Тимом хорошо, и показывает, куда идти – по тропинке меж кустов до стоянки, где у широких, подбитых резиной дверей сгрудились машины «скорой помощи».
Женщина за стеклом регистратуры осведомляется, кем он приходится Мод, и после паузы Тим отвечает, что другом. О диагнозе Мод, ее состоянии женщина сообщать не желает. Может, она и не в курсе. Тим сидит в приемной на потертой красной банкетке. Рядом пожилая пара. Видок у них – словно только что сбежали из-под бомбежки; так, во всяком случае, Тим воображает подобных людей. Проходит полчаса. Он опять идет в регистратуру. Женщину сменила другая женщина. Эта дружелюбнее.
– Минуту, – говорит она. Звонит на сестринский пост – это где-то далеко за распашными дверями. – Стэмп, – говорит она. – Днем доставили вертолетом. – Слушает, кивает. Говорит: – Да. Ясно… Да… Да… Друг… да… поняла… Спасибо. – Кладет трубку. Улыбается Тиму.
Мод лежит в больнице трое суток. Первую ночь – в реанимации, потом ее переводят в отделение, в старый больничный корпус. Из окна не видно моря, но виден свет моря. В палате еще десять женщин, одна за ширмой – голосок детский и такое ожирение, что она никому не показывается на глаза.