— Почему ты не дал ему капсулы? — спросил я.
— А зачем? Он выполнил свою миссию, справился с ней, как мог… зачем было продлевать жизнь такой фигуре? Он — легенда, он стал легендой ещё при жизни, а легенда лучше сохраняется, когда остаётся легендой и не становится реальностью.
— А что ты знаешь о Бормане? Будь ко мне более снисходительным, Генрих, ведь мне хочется получить ответы на все вопросы, возникавшие в мире после войны. Так что с Борманом? Он всё-таки скрылся?
— Ральф, ты помнишь, кем был я? — удивлённо прищурился Генрих, — вспомни, что было зимой сорок пятого. Бесконечные склоки… ты знаешь, как они относились ко мне, как испортились мои отношения с тем же Борманом, когда я начал вести переговоры с американцами. Я в конце войны не знал, где он, и знать не желаю и теперь. Я читал где-то, что есть вероятность, что он вместе с Гитлером после войны оказался в Арктике, на базе «Новый Берлин»… я их там не встретил.
Генрих неожиданно для меня сильно занервничал, я понял это, когда увидел, как он выскочил из кресла и быстро заходил по комнате. Мне было странно видеть это. Но не менее странно было чувствовать, что я интересуюсь той жизнью не как Ральф и не как его современник.
Я решил перевести разговор в настоящее время и спросил:
— Откуда взялось наследство, что я получил? Не смотри на меня так, я прекрасно помню, что это мои деньги, помню, как в конце войны отправил их в Швейцарию, и не только туда. Я помню, что это за деньги. Я помню всё это. Но Генрих, — я посмотрел на него, — как они оказались у моего друга, который мне их завещал?
— Он никогда не был твоим другом, — Генрих усмехнулся, — это был мой человек, который выполнял мои приказы, начиная с тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Верный мне человек. Через каждые двадцать лет он получал от меня капсулу, и на его счёт я сумел положить часть тех денег. Он должен был отдать их тебе, когда тебе исполнится тридцать шесть. Что он и сделал. Для хоть какой-то правдоподобности мы организовали ваше знакомство. Мне очень хотелось знать о тебе хоть что-то и понять, кто ты. Так что в принципе эта ваша так называемая дружба была нужна, чтобы деньги стали снова твои, на законном основании — по завещанию.
— Так он всё-таки умер? Мне показалось, что я видел его мельком в Венеции. И для этого он умер? — задав этот вопрос, я очень боялся услышать положительный ответ.
Но Генрих успокаивающе похлопал меня по плечу: — Есть, кроме смерти, много способов исчезнуть из этой жизни. Но ты не мог его видеть. Обознался.
— Обознался… как всё просто, — сказал я, — всё объяснимо и никаких загадок.
Мы вышли в сад. Генрих махнул рукой в сторону железных ворот:
— Пройдёмся? Раньше мы о многом говорили во время прогулки. Ты любил это.
— Я люблю это и сейчас.
Мы прошли через калитку и вышли на улицу. Это было прекрасное место, в котором хотелось жить, очень долго жить — красивые дома, тихие улочки маленького города. И мне показалась чудовищной идея уничтожить человечество для того, чтобы освободить его от тюрьмы материи. Я взглянул на Генриха. Он шёл лёгким пружинистым шагом, помахивая тонкой тросточкой с витиевато украшенной ручкой. Казалось, он тоже наслаждается жизнью.
— Я не помню, зачем мы тогда всё затеяли? — спросил я. — Я помню всё то, во что мы верили и что мы делали, чтобы осуществить задуманное, но я забыл, зачем? Я помню ту свою жизнь, но я не помню, как появилась во мне та вера, которую, как ты сказал, я превратил в религию. Пойми, Генрих, я помню события того времени и знаю то, что знал тогда, но ни мыслей своих относительно тех событий, ни идеи, по которой мы должны освободить души людей от их тел, я не помню.