Все стремятся к счастью, но оно всё время ускользает. Ты же помнишь себя, когда тебе было восемнадцать? Какие большие планы ты строил, как велика была вера в то, что всё впереди, что у тебя всё получится. Уверенность в себе была безгранична, планы грандиозны, не так ли? Если бы тебе тогда — в восемнадцать показали тебя тридцатипятилетнего, ты бы просто не поверил в то, что это ты, а если бы поверил, то с большой вероятностью, незамедлительно покончил с собой.
Вот так же и у других людей. Только, в отличие от тебя, никто не дал им ни капсул, ни денег. Они тоже в юности верили в свою исключительность и в то, что все мечты сбываются. А потом жизнь безжалостно ударила их несколько раз головой об стену. Показав таким незамысловатым образом, что стену лбом не прошибёшь, что может быть и хуже. И что не нужно негодовать по поводу того, что жизнь несправедлива и не оправдывает надежд. Тогда они стали радоваться тому, что кофе утром горячий и врачи ещё не запрещают его пить, тому, что солнышко светит и утром в этот день ничего не болит, тому, что есть что-то на обед. И самое ужасное, что многие из них на вопрос, счастливы ли они, ответят утвердительно, несмотря на то, что жизнь не осуществила ни одного из их желаний. А если и осуществила, то не вовремя и не так, как хотелось. Но при этом они уже больше не ругают судьбу и не собираются резать себе вены, они не страдают больше тем, что старики называют юношеским максимализмом и инфантилизмом. То есть, они больше не верят ни в себя, ни в то, что этот мир хорош. Да, они больше в это не верят. Они теперь взрослые, принявшие мир таким, каким он им кажется, и некоторые из них даже счастливы. Они даже не заметили, как жестоко и цинично с ними обошлись.
Я слушал своего соседа и думал о том, что он во многом прав, но я не понимал причины его философствования передо мной и спросил:
— К чему вы это говорите мне?
Он так ухитрился повернуть голову, что заглянул мне в глаза. Я почувствовал, как в груди у меня похолодело.
— К тому, что ты, Ральф, можешь изменить этот мир, можешь помочь людям, — проговорил он, не отводя взгляда от моего лица.
Я постарался отодвинуться от него, насколько это было возможно, сидя в кресле, и ответил:
— Я с недоверием отношусь к словам «изменить мир» и «помочь людям». Кто вы? Почему обратились ко мне? Почему называете меня Ральфом?
Он усмехнулся:
— Потому, что в прошлой твоей жизни тебя звали Ральф. Потому, что тогда мы были друзьями, осуществляющими великую миссию.
— Миссию? — переспросил я, — да кто вы такой?
Он придвинулся ко мне ещё ближе и прошептал мне в ухо:
— Я Генрих.
— А я Макс, — неприветливо сказал я, — вот и познакомились.
— Ты не понял, Ральф, — он искоса оглядел спящих пассажиров и прошептал, — я Генрих Гиммлер, узнаёшь?
Я в растерянности глядел на него, пытаясь найти сходство с Гиммлером, которого неоднократно видел на фотографиях и в кадрах кинохроники. Он, действительно, был похож на Гиммлера, только очки и прическа другие. Мысли мои мешались. Поверить ему, значило поверить в невозможное.
«А что если меня разводят? — думал я. — Ведь то, что я получил большие деньги, узнать не трудно, имея через Интернет доступ к списку банковских проводок по счетам. Про капсулы я рассказывал родственникам, и вполне может быть, что кто-то из них проговорился. Что, если встреча с Эрнестой тоже была подстроена, а этот человек, выдающий себя за Гиммлера, часть их плана? И они только мошенники, взявшиеся за одурачивание меня, чтобы завладеть моими деньгами и капсулами таким образом, чтобы я отдал их добровольно».
— А я — Наполеон, узнаёте? Знаете, уважаемый, — я заставил себя усмехнуться, — мои капсулы и мои деньги хранятся в очень надёжном месте, поэтому если ваша цель — завладеть ими, то не тратьте время.
Я помолчал, стараясь произвести впечатление человека выдержанного, и добавил:
— Ну а если вы действительно рейхсфюррер СС в далёком прошлом, а я некий Ральф, то вам придётся это доказать.
— Обязательно докажу. Но для этого, как только прилетим в Вену, ты должен отправиться со мной в Вовельсбург.
Я презрительно хмыкнул: — Куда, позвольте спросить?