Но сначала Сара умерла.
В самом конце невероятно огромные тропические бабочки покрыли вытянутые руки моей жены, возникая, по-моему, просто из воздуха, словно она вызывала их к жизни, только лишь посвятив им последние спутанные мысли в заключительные мгновения: переливчатые голубые морфиды[82] с Амазонки, мерцающие под уличными фонарями и огромные бабочки-парусники, и что-то цвета сумерек сверху и с белеющей совиной головой снизу. Именно такая бабочка уселась на кончик её пальца, столь же загадочная своей совиной головой, какой в тот момент была Сара, какими были мы оба, полные изумления, страха и скорби, не в силах отыскать верные слова.
Но сначала она умерла.
И роились бабочки, их жадные язычки мелькали над тем, что ещё оставалось от её разлагающейся плоти; и она повернулась ко мне, будто пытаясь снова заговорить, и её лицо стало лишь массой тёмных крыльев, трепещущих на черепе, будто что-то из сновидения, невозможное даже для Нью-Йорка, но что значила ещё одна несуразная деталь среди столь многих?
— Я вернулась, — сказала она.
Но сначала она умерла, внезапно — клац! — на ней бесстрастно сомкнулись челюсти города. Я был дома, составлял список литературы, которую моя собственная мать когда-то называла худшими вещами после Аллена Гинзберга[83], когда телефонный звонок рассказал обо всём: что Сара погибла в метро, часом раньше, от несчастного случая, когда напирающая толпа буйных подростков, прямо с рок-концерта, совершенно случайно, неумышленно и даже неосознанно, столкнула её с платформы как раз в момент прибытия поезда — который разрезал её пополам.
— Я вернулась, — сказала она.
Я отправился в морг, чтобы её увидеть. Всё равно мне бы пришлось это сделать. Меня ждал полицейский и два сотрудника морга, и они задали мне множество жутких вопросов, но вежливо, словно пытались меня поддержать и не совсем понимали, как. Никто ни в чём меня не обвинял.
Только Сара, прежде. У нас случались споры с криками. Мы наполовину всерьёз обсуждали развод.
Я тоже внёс свою долю укоров и вещей, достойных укоризны. Ни один из нас не мог считаться безвинным. Но теперь это закончилось. Всё сомнительное разрешилось достойно и чисто.
— Осталось достаточно для церемонии с открытым гробом, — мягко сказал один из сотрудников.
Как любезно.
Её лицо не пострадало. Почему-то здесь, на столе в морге, у ней не было набухшей алым линии на уровне талии, которую я ожидал увидеть. Возможно, её посередине обернули пластиком, чтобы удержать месиво.
Как невероятно аккуратно.
Меня предложили отвезти домой, но я пошёл пешком и всё это даже не казалось мне реальным, пока я не срезал путь по западной стороне Центрального парка, мимо одной, двух, трёх зияющих пастей голодной подземки; и я пытался думать, не о себе самом, но о ней, о её погибшей карьере, как актрисы, которой она никогда не станет и о декорациях, которые она никогда не спроектирует, и об авангардистской постановке чего-то, под названием «Макбет, мавр из Мантуи», которая показалась бы совсем иной, доберись она когда-нибудь до премьеры. Сценарий выглядел ужасно, претенциозно и тривиально — Сара погибла ни за что, меньше, чем ни за что, за чужие словесные помои, а жизнь продолжалась, город продолжался, спасибо тебе, его огромное ослепительное сердце, не пропустившее ни одного удара.
Я ничего не чувствовал при этом. Я был словно сам по себе, стараясь соответствовать роли скорбящего мужа.
Горе медленно копилось дымкой боли, без слов и, к тому времени, когда я добрался до нашего дома, то тихо плакал.
— Я вернулась, — сказала она.
Я сидел в квартире, теперь моей квартире, не её квартире — со всё ещё разбросанными кусочками её жизни — щёткой в раковине, незаконченными набросками на чертёжной доске, книгами на полках, спрятавшимся под кроватью котом, смутно понимающим, что что-то пошло ужасно неправильно — я сидел на кровати, уставившись на её вещи, только начиная ощущать утрату, будто стрелявший в бою солдат, сперва ощутивший что-то вроде удара, сильного толчка, на секунду-другую сбившего ему дыхание, прежде чем нервная система смогла разобраться с поразительным открытием, что ему вырвало половину потрохов.
Думаю, прошли часы. Через некоторое время стемнело. Телефон не звонил. Для всех, пришло мне в голову, для всех, кто был хоть как-то важен, это оставалось тайной. Я не звонил родственникам. Я ничего не организовывал.
83
Ирвин Аллен Гинзберг — американский прозаик, журналист и поэт второй половины XX века, основатель битничества.