Круг собирателей книг достаточно узок, новости его облетают быстро. Два дня спустя, прогуливаясь по набережной Турнель, я встретил Моргану Рамбуйе, букинистку из тех, что торгуют на берегах Сены: она специализируется на романах девятнадцатого века, и мне было известно, что Баронесса ее постоянная клиентка. Рамбуйе была вне себя от волнения. Она сообщила, что баронесса скончалась отнюдь не во сне. Ее убили, более того, тело обнаружили без глазных яблок. При этих словах я содрогнулся, вспомнив миниатюру на слоновой кости, переданную мне вместе с рукописью полторы недели назад. Я поспешил домой, чтобы ознакомиться с подробностями происшествия в Сети. Некролог в «Монд» повторял версию, которую мне озвучили по телефону: заснула и мирно отошла, а в некрологе в «Фигаро» обстоятельства смерти были опущены полностью. Менее безмятежный отчет о кончине баронессы содержался в краткой заметке из бельгийской газеты «Эко», помещенной там в день происшествия. У человека в подобных делах неопытного складывалось ощущение, что обстоятельства смерти Баронессы замалчиваются.
Еще много дней мы с женой раз за разом обсуждали случившееся. Не менее, чем само по себе убийство одной из последних гранд-дам Парижа, душу мне бередила судьба этой пары агатово-серых чудес, которые неизменно подмечал всякий ее знавший, а именно — ее глаз. Отец рассказывал мне, что в юности Битти Эллингем не была особенно хороша собой, однако благодаря глазам слыла красавицей. Именно они являлись неиссякаемым источником ее очарования и, возможно, даже ключом к ее участи. Брак с бароном де Круа оказался для нее несчастливым, однако глаза ее так и не утратили своего кошачьего блеска.
Жена моя, всегда отличавшаяся большей, чем у меня, практичностью, считала, что по телефону мне солгали по вполне понятным причинам. «Должны же они думать о репутации семьи, — поясняла она. — Негоже сообщать каждому позвонившему в дом незнакомцу, что Баронессу убили и изуродовали». Мы пришли к выводу, что Баронесса оказалась замешана в каких-то темных книжных делах. Редкие книги способны всколыхнуть в человеке худшее. И, самым естественным образом, это возвращало нас к одной и той же мысли, которая представлялась даже слишком ужасной: могло ли убийство Баронессы так или иначе быть связано с рукописью, которая в данный момент лежала у меня в сейфе?
На протяжении нескольких недель я дожидался распоряжений от душеприказчиков — выполнять ли заказ или вернуть рукопись новому владельцу, кем бы он ни был. Никто со мной так и не связался. А если я не спешил кого бы то ни было уведомлять, что рукопись находится у меня, то в этом было не одно лишь своекорыстие, за ним стоял страх. Понятное дело, я совсем не хотел, чтобы моя семья разделила страшную участь Баронессы. Помимо моей супруги, лишь один человек на свете мог знать, где находится рукопись: тот, кто мне ее доставил, — а я и лица его не рассмотрел. Даже не мог поручиться, что это мужчина. Принимая во внимание ценность рукописи, я не сомневался, что душеприказчики рано или поздно со мной свяжутся, а потому за работу не брался.
Минуло несколько месяцев, и я наконец пришел к выводу, что за рукописью никто не явится. Судьбе было угодно, чтобы она оказалась у меня. Я решил, что требование Баронессы более не в силе. Раз рукопись — пусть и с оговорками — принадлежит мне, я волен ее прочитать. В лихорадке нетерпения, в один присест, в зимнюю ночь столь студеную, что Сена покрылась льдом, я проглотил все три истории в том порядке, в котором их обнаружил. Первая, «Воспитание чудовища», по всей видимости, представляет собой рассказ, написанный Шарлем Бодлером, хотя иных упоминаний об этом произведении нет ни в одном источнике, если не считать краткой записи в дневнике поэта. Почерк, впрочем, выглядел подлинным, в отличие от самого рассказа — почему именно, читателю станет ясно в дальнейшем. Вторая история, «Город призраков», — своего рода триллер-нуар; действие его происходит в Париже, а написан он, по всей видимости, вскоре после 1940 года: «Воспитание чудовища» является центром сюжета. Третья история, «Сказания об альбатросе», — из всех самая странная: похоже, это автобиография некой бессмертной чародейки.
Дочитав истории, я в мягком свете первой зари приступил к работе. В итоге я выбрал обычный непримечательный переплет, использовав лошадиную кожу, которую во Франции называют «кожей печали», пурпурного цвета. Я не сомневался в том, что имею дело с ценной и даже бесценной рукописью — как и утверждала Баронесса. Однако обстоятельства, при которых рукопись ко мне попала, наводили на мысль, что привлекать к ней лишнее внимание не следует.