— Что такое? — спросила она.
— Отвлекся. Думал про завтрашний аукцион.
Ближе к ночи Мадлен, как всегда, оделась и ушла. Прежде чем покинуть квартиру, она поцеловала меня с особой нежностью. Я подумал, что она пытается залатать невнятную брешь, возникшую между нами, но на следующее утро, проснувшись и обнаружив, что ее рядом нет, я понял, что это было на самом деле. Она прощалась. Впрочем, она оставила мне подарок. На прикроватной тумбочке лежал ее пистолет.
Нет у меня желания воспроизводить муки, которые я пережил в то утро. Достаточно сказать, что я не отправился на обычную утреннюю прогулку — терзания стерли во мне все понятия о времени. Пришлось очень спешить в особняк Друо на другом берегу реки — с собой я нес восемьсот семьдесят три франка в банкнотах и монетах, все свои сбережения; они позвякивали в карманах брюк. Я сел на метро, вместо того чтобы пойти пешком, как оно мне было предпочтительнее, поскольку на поверхности земли облав было избегать проще, чем под землей. В вагоне второго класса было почти пусто, казалось, что на дворе воскресенье, а не понедельник.
Миновав арочный угловой портал особняка Друо, я вступил в мир приглушенных звуков, пурпурных ковров и высоких потолков — он нашептывал обещания эстетических услад. Я часто бывал здесь на аукционах, всегда в качестве зрителя. Всякий раз, посещая этот элегантный базар, где торговали драгоценным и изысканным, я испытывал один и тот же привычный азарт. Десятый номер находился на верхнем этаже. В просторном зале было всего человек десять, включая аукциониста Биньона и его ассистентов — они угрюмо дожидались, когда часы на стене пробьют два и можно будет начинать. Биньон стоял на кафедре, поигрывая молотком, как судейским жезлом; на нем был добротный темный костюм; этот господин с трудом скрывал свое недовольство малочисленностью аудитории: несколько пожилых зевак, рассевшихся тут и там, группками или поодиночке.
Я-то рассчитывал прийти пораньше. Существовала традиция выставлять заявленные в каталоге предметы для осмотра до начала торгов. Меня интересовал только один лот, но поскольку мне не хотелось привлекать к этому внимания, я сделал вид, что рассматриваю еще и другие. Я пролистал первое издание Малларме, подержал, не вглядываясь, некоторые из литографий Домье и только потом добрался до того, что меня действительно интересовало: старую записную книжку в переплете из красной кожи, которая лежала раскрытой на подушке из синего бархата: «Воспитание чудовища», Ш. Бодлер.
Чтобы взять ее, пришлось надеть белые хлопковые перчатки. Рукопись была переплетена в шагреневую кожу с тиснением сусальным золотом по корешку и переплету. Пожелтевшие страницы внутри были исписаны узнаваемым почерком поэта. Я прочитал первые несколько строк, и сердце заколотилось от возбуждения, какое испытывают только коллекционеры, поняв, что того и гляди ухватят редкостную, ни с чем не сравнимую находку. «Пишу я эти слова и отчетливо понимаю, что не бывало еще на свете истории равной по неправдоподобию (слово было подчеркнуто) той, которую я сейчас тебе поведаю, милая девочка». В точности как запомнила Мадлен — слово в слово. Я стал читать дальше. «Но при этом я в жизни своей не писал большей правды. Парадоксы, везде парадоксы». Я перевернул несколько страниц и дошел до сцены за ужином — в точности такой, как она мне описывала. Выходит, Мадлен не грезила. Она была прекрасно знакома с этой рукописью. Я продолжал переворачивать страницы, сличая названия глав: «Возмутительный эпизод», «Трогательное воссоединение» и так далее — все соответствовало ее описаниям. Тут все здание наполнилось звоном — десятки часов, дожидавшихся продажи с аукциона в соседних помещениях, разом отбили два.
— Простите, месье, аукцион начинается.
Я поднял глаза. К книге тянулся мужчина в небесно-голубом сюртуке и белых перчатках — один из ассистентов аукциониста. Я подумал: если схвачу ее и выскочу из зала, у меня будет малая возможность сбежать. Но скорее я окажусь в тюрьме — а на момент прихода немцев там уж точно не надо оказываться. Поэтому я вернул книгу ассистенту и нашел себе место. И тут я вдруг возжелал эту книгу всем своим существом, как будто вся любовь к Мадлен вдруг переместилась в лежавший передо мной предмет, как будто Мадлен сама превратилась в эту книгу. Но каковы мои шансы с жалкими восемьюстами семьюдесятью тремя франками в кармане? Столь редкая рукопись и в обычные-то времена стоила бы немало. Возможно, подумал я, надвигающаяся оккупация отпугнула серьезных коллекционеров, которые при иных обстоятельствах не задумываясь отдали бы за этакую редкость целое состояние. Если, благодаря счастливой случайности, я заполучу этот перл, последующая нищета будет не столь уж значима.