Я ел так, будто голодал уже много дней: жареное мясо всевозможных видов, сыры и варенья, пирожки и пирожные, — и запивал все это дивным вином, кофе и бренди. Столовая была украшена даже крикливее моей спальни: ленточное золочение на стенах, потолок, разбитый на ромбы, замысловатый узор на паркете, мраморный камин, а в углах опять же камелии. Окна выходили в тот же двор, который я уже имел возможность рассмотреть из спальни, а стены были почти полностью завешаны отменными картинами, изображавшими всевозможные морские и колониальные виды.
Наконец — я уже курил сигару — Джакомо объявил о прибытии мадам Эдмонды. Он распахнул дверь в дальнем конце зала, и в проеме возникла тонкая фигура молодой женщины в роскошном черном платье. К густым волосам, уложенным в высокую прическу, была прикреплена вуаль из темного тюля, скрывавшая лицо. Я попытался встать, но пронзившая лодыжку резкая боль пресекла мой галантный порыв. Дама нерешительно, едва ли не смущенно приближалась к столу. В ее движениях, сопровождавшихся шуршанием бархата, читалась тонкая кошачья грация. Подойдя, мадам Эдмонда остановилась прямо напротив меня.
— Прошу вас, месье, не вставайте, — проговорила она. Голос звучал приглушенно и будто бы издалека. — Меня уведомили, что вас мучает боль, но даже не будь это так, излишняя чопорность мне не по душе.
Джакомо помог мадам Эдмонде занять ее место на противоположном конце стола. Она спросила, успел ли я насытиться; я заверил, что успел, и одновременно поблагодарил за гостеприимство. Она сообщила, что одежда моя у прачки. Я осведомился о своих карманных часах.
— Разбиты вдребезги, — ответила она. — Отправлены часовщику для починки.
— Надеюсь, мадам, вы не сочтете меня навязчивым, — начал я, — но, признаюсь, я умираю от любопытства. Кто вы?
— Имя мое — мадам Эдмонда де Бресси.
— Де Бресси… ваше имя мне незнакомо.
— Это не имеет значения.
— Чем же совершенно чужой человек заслужил вашу щедрость?
— Вы не чужой человек.
— Мы знакомы?
— В определенном смысле.
— Не припомню, чтобы мне доводилось знать хоть одну мадам Эдмонду и даже мадемуазель Эдмонду.
— Это не отменяет того факта, что нам довелось познакомиться, пусть и в далеком прошлом.
— Возможно, — начал было я, — я все вспомню, если вы откроете лицо.
— Уверяю вас, это ничего не изменит, — отозвалась она, но тем не менее подняла руки к вуали и откинула ее на затылок, явив мне лицо страшно изуродованное, напоминающее скорее морду чудовища из ночного кошмара, чем женщины или мужчины. Если говорить о лицах живых, сравнить я его в состоянии только с дагерротипами, которые много лет назад вошли в моду в Париже — их и по сей день можно еще порой откопать на лотках у букинистов на набережной Сены: там изображены перекошенные черты несчастных, некогда находившихся в лечебнице Сальпетриер. Будто бы некий дьявол оттянул ее глаза к полу, одновременно дернув нос вверх и вправо. Рот будто бы распялили наискосок. В нижней части лица кожа была будто опалена огнем, подбородок ввалился. Поскольку уже темнело, лицо озарял свет свечей, и тени лишь подчеркнули неестественные глубокие складки.
Я не знал, что сказать, — молчание накрыло нас снежным одеялом. Нарушила его мадам Эдмонда.
— Можете без всяких ограничений пользоваться моим гостеприимством сколько вам вздумается, — произнесла она, опуская вуаль. — Вы здесь не пленник, вольны уходить и возвращаться. Милости прошу оставаться сколько захотите, отбыть в любой момент — сейчас, завтра или через неделю. Когда вы примете решение нас покинуть, вам предоставят экипаж и доставят в ваш отель.
«Ваш отель», — отметил я, не перебивая собеседницу. Она про меня знает куда больше, чем я про нее.
— Если же вы решите остаться, — продолжала она, — я раскрою вам все свои тайны, какие вы пожелаете раскрыть. Если же вы прямо сегодня решите вернуться к себе, мне остается вам сказать лишь одно.
— Позволите узнать, что именно?
Некоторое время она сидела совершенно неподвижно. Я ощущал, что она смотрит на меня неотрывно, хотя вуаль и скрывала ее глаза.
— Месье, попрошу выслушать меня внимательно. Все истории, которые рассказывала вам Жанна Дюваль, — от первого до последнего слова истина. Они не были плодами ее фантазии. Или галлюцинациями. Их не следует считать выдумками, измышлениями или ложью. Она не была безумицей, истеричкой или Шахерезадой. Не была призраком или привидением. Она возглашала правду. И вам, право же, следовало к ней прислушаться.
С невыразимыми грацией и достоинством мадам Эдмонда поднялась и, пожелав мне доброй ночи, двинулась к дверям.