Персефона почти не различает голосов. Чьи они? Кто бы знал. Один обычно зовет и плачет, и сердце сжимается болезненно, и от этой боли хочется то спрятаться, уйти глубже в тень, то, напротив, подняться и успокоить. Пообещать, что… что пообещать? Не важно. Голос исчезает раньше, чем царица успевает собраться с мыслями.
Второй голос виртуозно ругается и поит ее зельями. Зелья пытаются рассеять бархатистую тьму, стремятся вытащить ее на поверхность. И вытащили бы, пожалуй, если бы она захотела. Но ей не хочется. Правда-правда. Ну, может быть, лишь однажды, когда второй голос рассказывает о каком-то Гермесе, который пожертвовал собой, чтобы спасти… кого-то, и в голосе этом хрустят замерзшие слезы.
Третий голос иногда появляется с первым или вторым, иногда приходит один. Когда-то он тоже звал, но теперь просто рассказывает.
«Зевс прислал вестника, передавал новости о ситуации на Олимпе. Пишет, там начались какие-то шевеления. Но пока ничего серьезного».
«Все наши проблемы из-за того, что я, как идиот, поверил Деметре второй раз подряд. Хотя, казалось бы, еще после первого раза можно было понять, что ей веры нет. Но, знаешь, она была так убедительна, когда говорила, что сторонницам Концепции нужна моя кровь, что я проникся и пошел воплощать ее излюбленную мечту — топиться в Лете.»
Персефоне хочется возмутиться. Топиться в Лете?! Это еще зачем?
Но для этого нужно разогнать пушистый черный туман и заговорить.
«Зачем это, спросишь ты», — почти угадывает ее мысли третий голос. — «Затем, чтобы я не мешал ее замечательным планам подарить тебя двум героям! Причем из лучших побуждений! Правда, она не знала, что вы с Макарией поменялись телами, и отдала им Макарию. А тебя они просто вынесли из Подземного мира, мы потом нашли тебя у циклопов.»
«Ну, заставила это громко сказано. Я сам туда полез, наслушавшись ее рассказов о том, что больше всего на свете ты мечтаешь победить Афродиту! И если я не утоплюсь в Лете прямо сейчас и позволю Афродите завладеть моей кровью, значит, я тебя недостоин! Поздравляю, я идиот. Тебя достоин идиот?»
«С Макарией все в порядке. Пару часов она не могла пользоваться божественными силами, но сейчас все пришло в норму. Физически она не пострадала. Так, пара синяков. Но, знаешь, она ужасно переживает из-за тебя. Часами может реветь. Поревет-поревет, и идет с Танатом ножи метать. Представляешь, она перестала носить сандалии и попросила сапожки. С ножами, как у меня. Чтобы на всякий случай.»
Третий голос — самый опасный. Он вроде бы ничего и не просит, и говорит тихо, но иногда ей хочется улыбнуться, а иногда — встать, отогнать густой туман, положить руки ему на плечи, скользнуть ладонями по спине, обнимая, и…
Тогда — очень редко, но все же бывает — она возвращается в свое тело и ощущает мягкую лежанку под спиной и чуткие пальцы в волосах. Это прикосновение не причиняет боли, от него не хочется бежать, оно не обязывает ни к чему, но Персефона интуитивно чувствует, что это ловушка.
Третий голос тоже хочет, чтобы она вернулась.
В какой-то момент появляется четвертый голос. Он-то как раз зовет, всхлипывает, шумно рыдает и просит прощения, и от этого голоса Персефоне хочется спрятаться. Провалиться поглубже, спрятаться подальше. Каждый раз она с охотой принимает темное облако, чтобы не слушать откровений четвертого голоса о том, как голос хотел, чтобы Персефона была счастлива, и что он не знал (не знала?), что она невинна, иначе никогда не отдал (отдала?) ее Пейрифою. Тому самому, с грубыми руками, самодовольным смехом и скользким, намазанным маслом телом.
Четвертый голос редко приходит один. Обычно он появляется вместе с первым или со вторым, словно они не до конца ему доверяют. С третьим — никогда, они, кажется, избегают друг друга. Персефона понимает третий голос как никогда. От четвертого голоса ей тоже хочется держаться подальше.
Но получается только поглубже.
Глава 25. Персефона
— Тридцать стрел из колчанов
Извлечем и покажем.
Тридцать славилось ханов –
Об отважном расскажем… — это третий голос, иногда он тихо поет, и Персефона раздвигает руками темное марево, чтобы послушать. Песни обычно о снеге, о битвах, о возращении домой, о какой-то бестолковой нимфе, которая зачем-то таскается за третьим голосом и врет, что любит его, хотя он знает, что не любит, да он и сам ее не любит, а врет, что любит, и так они ходят вдвоем, как два идиота, тяготясь присутствием друг друга вместо того, чтобы разойтись. Потом они с этим кое-как примиряются и начинают считать друг друга друзьями. Но ничего нормального из этого не получается. Потому, что если любить прекрасных нимф еще можно, то в качестве друзей они обычно никакой критики не выдерживают.
Когда третий голос поет, он ничего не рассказывает. Не такое у него тогда настроение. Но Персефоне нравится песни, нравится их слушать. Песнь про Гэсэр-хана («тридцать славилось ханов…») он поет в три приема, и Персефона слушает. Второй голос слушает тоже, царица слышит его дыханье, и только появление четвертого голоса заставляет второй и третий исчезнуть. Тогда снова становится больно, горько и обидно, и Персефона стремится спрятаться от четвертого голоса, разговорах о материнской любви и истеричных слезах.
В какой-то момент она вдруг осознает, что стоит у черты. Стоит — и боится перешагнуть, потому что там, впереди, в бархатистой тьме зарождается жизнь, и тьма уже становится чем-то иным. Потому, что шагни — и уже не выплывешь, не вернешься. Но стоит ли возвращаться? Стоит ли? Стоит?..
Но тут снова появляется третий голос, и снова начинает петь, и Персефона невольно прислушивается.
Речь в этой песне идет о незабвенном Гэсэр-хане, герое предыдущей песни, который полюбил прекрасную воительницу Другмо. Но воительница Другмо не спешила отвечать на чувства Гэсэр-хана, она не понятно с чего влюбилась в его лучшего друга, шамана из далеких земель, который ее не любит, а любит только свободу, снег и метель. И Другмо ему ну вообще незачем, да еще и перед Гэсэром неудобно. И вот Гэсэр-хан и его друг-шаман начинают строить козни и придумывать коварные планы, чтобы Другмо разочаровалась в шамане и оценила наконец Гэсэра. Получается у них с переменным успехом — Другмо влюбляется в Гэсэра, но считает себя обязанной принадлежать шаману, который когда-то исцелил ее раненого отца. Вдобавок ее похищают дэвы, чем путают планы друзей, и Гэсэру с шаманом выступают в поход, попутно совершают кучу подвигов и наживают столько же неприятностей. Огребает в основном шаман из-за своего мерзкого характера и желания не афишировать свое участие в подвигах чтобы не впечатлить Другмо еще больше. Гэсэр-хан тоже от шамана не отстает, и желание друга «не привлекать к себе внимание» не разделяет, полагая, что тот заслуживает место в легендах.
Персефона слушает и не может оторваться. Она даже отступает от черты, потому, что там звуки смазываются, а она не хочет пропустить ни слова.
Но тут снова появляется четвертый голос. Врывается в песню, обрывает мелодию властными комментариями о том, что «чем петь, лучше бы думал, как ей помочь».
Третий голос продолжает петь так, словно не замечает четвертый. О, Персефона тоже хотела бы его не замечать. Не слышать истеричных воплей о том, что третий — чудовище, и он виноват во всем, решительно во всем. Ведь если бы не он, четвертому голосу не пришлось бы искать героя, который взял бы в свои руки ее, Персефоны, счастье. Не пришлось бы выращивать те цветы.
«Из-за тебя, подземная сволочь, я отравила свою любимую дочь…»
«Замолчи!..» — обрывает ее третий голос.
Оборвешь такое, как же. Проще бежать.
«Из-за тебя мне пришлось лишить ее божественной силы! Из-за тебя…»
«Молчи! Не при ней!..»
«Не смей затыкать…» — вопит четвертый голос, и Персефона вдруг ощущает мощный аромат трав и цветов. Не тех цветов, которые душили ее. Не тех, которых лишали сил и затягивали в облако пушистой тьмы. Других.
Но ей уже не важно, тех или не тех. Она задыхается этим ароматом, захлебывается ощущением боли и бессилия. Она пытается заслониться облаком тьмы, но запах и звук (о, эти пронзительные обвиняющие вопли, острым ножом вонзающиеся в барабанные перепонки!) гонит ее прочь. Прочь!