— Ох, Ронни, я так хочу поехать в Финляндию.
— Не называй меня Ронни.
— Стрикланд, — быстро поправилась она. — Мы могли бы чертовски весело провести там время.
Она растянулась на его кровати. Стрикланд в другой комнате составлял список аппаратуры, которую необходимо было взять с собой.
— Тебе не понравится в Финляндии, Памела.
— Ну уж нет, обязательно понравится, — ответила она. — Я обожаю эту страну.
— Чепуха, — отмахнулся он.
Вернувшись в спальню, он увидел, что глаза ее полны слез, а губы гневно поджаты.
— Не глупи. Тебе нечего делать в такой стране, как Финляндия, — втолковывал он ей. — Ты будешь чувствовать себя там… неловко.
— Не буду, — упорствовала она.
— Ладно. — Он присел рядом. — Ты хочешь съездить на острова, не так ли? Мауи? Аруба? Ты хочешь услышать шум моря и ощутить солнце на своих золотых волосах, верно? Поэтому забудь о Финляндии.
— Пожалуйста, — канючила она, — пожалуйста, ну пожалуйста.
— О'кей, — остановил ее Стрикланд. — Только если ты сумеешь поехать даром.
Предложение ее нисколько не обрадовало.
— Ты же знаешь, что я не могу позволить себе этого, — произнесла она с горечью. — Как я могу разъезжать даром?
— Памела. — Терпение Стрикланда было на исходе. — Я не могу посадить тебя на свою кредитную карточку, чтобы ты тикала на ней, как какой-нибудь сумасшедший счетчик в такси. Тем более что на самом деле тебе не хочется в Финляндию.
— Нет, хочется, — не отступала она. — И ты можешь оплатить все расходы. Если ты собираешься делать фильм обо мне, почему бы не начать его с Финляндии?
Стрикланд пожалел, что эта ее хорошо сыгранная ярость не попадет на пленку. Он вдруг развеселился и сделался снисходительным.
— Послушай, крошка: — Он сел на кровать рядом с ней и взял ее за руку. — Тебе же не хочется ехать в Финляндию. Это страна белых ночей. Там стаями бродят волки. Люди сходят с ума от холода и темноты.
Она зажмурила глаза и сжала руки в кулаки.
— Я буду просто в восторге от нее! — выкрикнула она. — Потому что там все так дико и интересно!
— Об этом не может быть речи! — Момент его снисходительности прошел.
Памела разразилась плачем. Спустив ноги с постели, она медленно сползла на пол и, свернувшись калачиком, рыдала так, как будто у нее вот-вот разорвется сердце. Стрикланд лег на живот, дотянулся до нее и стал гладить по голове. Но смотрел он при этом в окно, туда, где горели огни ночного города.
— Ну хватит, хватит, — нежно приговаривал он. — Ты же понимаешь, что Финляндия здесь ни при чем.
Памела жалобно застонала.
— Это твоя жизнь, Памела. Она у тебя в полном беспорядке. В ней нет стержня.
— Я знаю, — прошептала она.
— Когда ты заглядываешь в глубь своей души, что ты видишь там?
— Я не знаю.
Вдумавшись в то, что она сказала, он содрогнулся.
— Вглядись, Памела. Что там?
"Детское неприятие, — подумал он. — Третий мир ума, переполненный пресмыкающимися и лихорадкой". С теми, кто знал, как смотреть, ему почти удавалось зафиксировать этот мир на пленке.
— Там нет ничего, — упорствовала она. — Только я. Когда она перестала плакать, он позволил ей втянуть «дорожку» порошка и посадил в такси. Отъезжая, она повернула к нему свое бледное миловидное лицо и смотрела через заднее стекло автомобиля. Пока он был рядом, она ничего не сказала водителю, так что он понятия не имел, куда она направляется.
Поднявшись к себе, Стрикланд сел за «стинбек» и уставился в его темный монитор. Он безо всяких сожалений остался в одиночестве. Только так он и мог делать дело, а когда он был занят им, никакого одиночества не существовало. Он погружался в тишину, где только и могло разыграться его воображение Толпа, птицы, смятение — все это оставалось во внешнем мире, где у него не было серьезных привязанностей. В том отравленном воздухе слова были для него камнями преткновения, здесь же они вытанцовывались с необычайной легкостью. Там были те, кто доверял ему по причине его заикания, словно считая это гарантией честности, а были и поглупее первых, относившиеся к нему снисходительно, как к недоумку. Его дефект, похоже, поощрял в людях хвастовство и нескромность. Он обратил на это внимание еще в детстве.
Но приходилось признать, что все эти недели после возвращения из Центральной Америки он временами испытывал какую-то неуверенность. Она возникала неизвестно откуда, заставляя сомневаться в отснятом материале и настороженно относиться к странному предложению Хайлана. Пожалуй, с самого детства он не испытывал этого отвратительного дрожания поджилок, этого трепета правой руки, всегда такой твердой. Но как знакомо и мгновенно узнаваемо было это чувство, несмотря на миновавшее время. Он полагал, что его не избежал никто. Наверное, еще и потому, что со временем ты узнаешь чересчур много…
Неожиданно ему захотелось услышать запись той радиобеседы, в которой он участвовал вместе с матерью в пятидесятых годах. Он взял бобину и перевернул ее. Сейчас он недоумевал: что заставило его дать послушать ее Памеле? Что он хотел доказать?
Стрикланд отложил бобину в сторону и, захватив из холодильника банку пива, подошел к огромному круглому окну, чтобы выкурить сигарету. "Предложение Хайлана не такая уж плохая штука", — решил он. Оно позволит центральноамериканскому материалу отлежаться, а затем уж он примется не спеша монтировать его. Да, предложение это было просто интересным. И люди, связанные с ним, были такие же, как все другие. Странники. Лунатики.
Двумя днями позднее Стрикланд получил удостоверение сотрудника пресс-службы Хайлана и набор аккредитивов туристического агентства. Остаток дня у него ушел на то, чтобы отправить самолетом аппаратуру. Сам он улетал на следующий день. Когда его такси по дороге в аэропорт проезжало мимо "Цветущего луга", он увидел обломки старой "Всемирной ярмарки". Собственно, он часто их видел, но никогда они не наводили его на размышления.
Стрикланд предполагал, что в 1939 году мать работала здесь на одном из аттракционов, где-то за Аллеей пикников. Он припоминал, как в течение многих лет она кляла мэра Ла-Гуардиа, который запретил аттракцион. Вспоминалась ему также живописная открытка, воткнутая за зеркало, должно быть, в их древнем «виллисе», довоенном чудо-трейлере. Они ездили на нем, когда он был маленьким. Открытка изображала достопримечательности ярмарки: аттракционы «Трайлон» и "Перисфера".
Многие годы спустя, уже обосновавшись в Нью-Йорке и избрав его объектом своих съемок, он познакомился с историей ярмарки 1939 года. Война разразилась, когда она была в самом разгаре. Одна за другой страны, чьи павильоны стояли вдоль главной аллеи, оказывались оккупированными или вообще прекращали свое существование. А «Трайлон» и «Перисфера», эти символы прогресса, в конце концов были превращены в металлолом и переплавлены в пушки. Вопреки здравому смыслу этот факт вызывал в нем смутное удовлетворение, которое имело какое-то отношение к ярости его матери. Стрикланд умел обнаруживать и фиксировать свои подсознательные реакции, но не слишком высоко их ценил. В них было не больше смысла, чем в чьих-то других, просто, в отличие от большинства, он не испытывал соблазна отрицать их. Двое собственное дерьмо, — думал он, — и тут никуда не деться, разве что попробовать извлечь из него пользу".
Его такси — это разнесенный в клочья мир ярмарки 1964-го. Хромированная отделка ободрана до последнего дюйма. Обшивка лохмотьями болтается вокруг стоек. Тут постарался Вьетнам. Очевидно, ярмаркам не везет — ни в жизни, ни в бизнесе.
"Когда-нибудь, — подумал он, — я сделаю фильм о ярмарках и призраках, оставшихся после них. Как заиграют эти старые фотографии с ярмарок, которые он ни разу еще не пускал в ход, да и звучавшая тогда музыка веселит душу. Никто не сможет обвинить его в том, что он повторяется. Когда такси прибыло к зданию финской авиакомпании, он все еще был погружен в эти раздумья.