— В "Нью-Йорк нотикал" поступили адмиралтейские карты, которые я заказывала, — сообщила она им из кухни. — Сейчас самое время забрать их.
Стрикланд попытался было возразить, но Браун прервал его.
— Хорошо. Забирай их, а я приготовлю обед к твоему возвращению.
— Ладно, договорились. — Энн, одарив их холодной улыбкой, направилась к своей машине.
Когда она возвратилась, ее удивила темнота в гостиной. Свет горел наверху, в комнате Мэгги. Оуэн сидел на кухне и читал.
— Вот и хорошо, — сказал он, — ты вернулась. Тебе приготовить что-нибудь?
Энн пожала плечами и достала из холодильника бутылку "шабли".
— Не знаю почему, — проговорил Браун, — но сегодняшний день заставляет меня испытывать какое-то нехорошее чувство.
— По поводу съемок?
— У меня такое ощущение, что я вел себя как законченный идиот.
— Мне так не кажется, — быстро ответила она.
— Спасибо. — По тону чувствовалось, что она не убедила его.
— Я думаю, что дело в нем.
— Не знаю. Он лишь задавал вопросы. Вполне обычные вопросы.
— Все дело в том, — пояснила свою мысль Энн, — как он их задавал.
— Мне кажется, что я сказал несколько глупых вещей, о чем буду жалеть до конца жизни.
— Я поговорю с ним, — предложила она.
— Я не хочу этого. В следующий раз мне будет наука. Ты уверена, что не хочешь есть?
Она покачала головой.
— Ты, правда, удивил меня в одном случае, — сказала она через некоторое время.
— Неужели?
— В вопросе о деньгах. Ведь на самом деле они не заботят тебя. Не так ли?
— Конечно, не заботят. Мне наплевать на них. Это уж точно.
— Что ж, но ты так или иначе дал ему понять, что это твой мотив для участия в круизе. — На военно-морской манер они называли предстоящую гонку круизом.
— Мне казалось, что именно так следует отвечать на этот вопрос. Что это правильный ответ.
Она поставила свой стакан.
— Но почему, Оуэн?
— Полагаю, что я хотел казаться обычным парнем.
— Но ты не являешься таковым. Ни на йоту.
Браун засмеялся.
— Похоже, ты относишь себя к элите. Это дурной тон.
— Меня это не волнует, — отрезала она. — Ты не должен опошлять себя в угоду публике.
Они сидели молча. Энн допивала свое вино. "В другое время, — думала она, — я бы еще раз попыталась убедить его в том, что он — исключительный, а я недостойна его любви". Но она понимала, что момент для этого был неподходящий. "Я дам ему письмо, — решила Энн, — чтобы он прочел его в море".
— Я не вижу, почему бы Стрикланду выставлять меня в неприглядном свете, — произнес наконец Браун. — Если я одержу победу и стану чемпионом — это только лучше для его фильма, так ведь?
— Я не знаю о нем ничего, — отозвалась Энн, а про себя подумала: "Он змея, этот Стрикланд". При мысли о нем перед глазами у нее возникла гадюка, тихо скользившая по ярко-зеленой траве к темному водоему. — Посмотрим, — вслух добавила она.
19
За лето они привыкли к частым телефонным звонкам Гарри Торна. Однажды он позвонил и предложил Оуэну нанести визит некой персоне. Эта дама, как он сказал, была тренером, но и не совсем тренером, а скорее целительницей, словом, она может оказаться полезной. Браун решил принять предложение, хотя бы для того, чтобы не дразнить гусей.
Персону звали доктор Карен Гласс. Ее офис занимал весь первый этаж серого каменного особняка, выделявшегося своим старинным обликом среди окружавших его многоэтажных жилых домов на Вест-Энд-авеню в семидесятом квартале. Когда Браун подходил к особняку, в небе над Манхэттеном собирались грозовые тучи, и, хотя было всего лишь шесть вечера, кругом горели уличные фонари, временами тускневшие в отблесках надвигающейся грозы.
Передняя стеклянная дверь была зашторена и защищена снаружи металлической решеткой. Когда Браун позвонил, внутри зажегся свет, и по переговорному устройству ему ответил женский голос. Браун назвал себя и был допущен в вестибюль.
Доктор Гласс, весьма привлекательная блондинка в кашемировом платье, из тех, что пользовались успехом у модниц в шестидесятых годах, встретила его в дверях своего офиса. Рядом с входом у стены стоял велосипед. Слева в темноту уходил пролет лестницы, покрытой ковром. На одной из ступенек, прислоненная к перилам, лежала детская кукла из серии "Покорители Вселенной".
— Я вас приветствую, мистер Браун, — сказала доктор Гласс.
Три больших окна ее окрашенного в землистые тона кабинета выходили на боковую улицу. Стены украшали многочисленные ландшафтные фотографии, индейские попоны и абстрактные картины, на которых преобладали пейзажи пустыни. Интерьер казался ненавязчивым и приглушенным, несмотря на то, что создаваемый эффект несколько разрушался светом снаружи. Как раз в тот момент, когда они устроились для беседы, сверкнула молния, ударил гром, и на землю обрушилась лавина дождя.
— Вы любите белый шум? — спросила она его.
— Я не знаю, что это такое.
— Это похоже на дождь. — Она сделала жест рукой в сторону окна. — И полезно для вас.
— О! — воскликнул Браун, увидев аппарат с наушниками, который, видимо, и должен был производить белый шум.
— Сделайте одолжение, расслабьтесь немного, — попросила доктор Гласс.
— Сомневаюсь, что это возможно, — возразил Браун.
Отбрыкавшись от белого шума, он вскоре оказался втянутым в беседу о своем прошлом. Они говорили о его родителях и о жизни в поместье на Лонг-Айленд, где отец работал управляющим. Его мать была католичкой, а отец — отколовшимся членом Плимутского братства. Она хотела продолжить разговор на эту тему, но Браун уклонился. Он объяснил, что отец научил его ходить под парусом.
Время от времени она подбрасывала ему возмутительные вопросы в расчете на то, чтобы выявить патологию. Ему удавалось находить правильные ответы. Они поговорили об академии, а затем перекинулись на войну. При этом она всячески пыталась разговорить его.
— Я начинал офицером в управлении тактической авиацией, — отчитывался Браун, — а затем перешел в аппарат военно-морских советников.
— Вы консультировали военных моряков?
Браун пожал плечами.
— И что же вы советовали им?
— "Зарево в небе вечером — морякам делать нечего, — продекламировал Браун. — Зарево в небе утром — морян будь мудрым".
— О, — она улыбнулась, — да вы шутник.
— Южновьетнамский флот не рождал много героев, — пояснил Браун, — он рождал много занятных анекдотов.
Карен Гласс продолжала хранить на лице улыбку.
— Эти люди были с нами, мы одевали и оснащали их, чтобы они были похожи на флот. Они делали вид, что они — флот. Я не консультировал их. Я был офицером по связям с общественностью аппарата военно-морских советников во Вьетнаме.
— Но в каких-то боях вы участвовали?
— Я бы не назвал это боями. Просто я бывал под обстрелами.
— Похоже ли плавание под парусом на пребывание под обстрелом?
Он крутил на пальце свое академическое кольцо. Она бросила быстрый взгляд на его руки.
— Это противоположные вещи.
— Правда?
— Плавание — это гармония. — Он даже подумал, что она запишет это. Но она не стала.
— Зачем плавать в одиночку?
— В одиночестве достигается совершенство. — Во всяком случае, так ему казалось.
— А разве присутствие других людей препятствует совершенству?
— Конечно, — заверил он, и они улыбнулись друг другу.
— Но на это может быть совершенно иной взгляд, — возразила Карен. — Где не достигнуто совершенство, там виновато одиночество, ибо оно ущербно.
В конце концов каждый остался при своем мнении.
— Приходите еще, если захотите, — пригласила доктор Гласс на прощанье. — Расскажете, что у вас на сердце. Испробуете белый шум.
Он поблагодарил ее с преувеличенной любезностью, к чему всегда был склонен, и отправился на поезд. По дороге домой непродолжительный душевный подъем сменился тяжкой депрессией. Энн встретила его на станции в автомобиле.