— Разве это правильно? — спросил Стрикланд.
— Проникновение, — повторил Анаягам, — каким бы незначительным оно ни было.
Они вышли из затемненного зала в коридор. Вдоль багровой стены стояли выстроенные в ряд металлические стулья с сиденьями, обтянутыми красным кожзаменителем. Напротив в рамке висела афиша труппы "Мимы Сан-Франциско".
— Греческая гробница в поэме Китса отображает изнасилование, — сказал Анаягам в шутовской манере. — Тем не менее мы говорим: правда прекрасна. И это, безусловно, так.
Стрикланд изобразил на лице вежливую улыбку.
— Некоторые из ваших объектов, мистер Стрикланд, могут почувствовать себя оскорбленными, когда увидят ваш фильм.
— Могут. Но при этом они узнают себя.
— У вас в фильме сплошная политика, мистер Стрикланд. Это не в духе времени.
Стрикланд начал заикаться.
— Она п… присутствует в моих спектаклях постольку, поскольку…
— В спектаклях? Вы это так называете?
— Совершенно верно, — сказал Стрикланд.
— Вы что, режиссер-постановщик?
— Да, — согласился Стрикланд.
Анаягам усмехнулся.
— Опасный род занятий в нашей индустрии развлечений.
— Это лучший род занятий, — парировал Стрикланд. Анаягам ушел и оставил их вдвоем с Мэри Мелиш.
— На самом деле, фильм понравился ему, — успокоила она Стрикланда.
Он окинул ее быстрым, изучающим взглядом. Это была высокая и симпатичная женщина, с острым взглядом синих глаз и волевым подбородком.
— В самом деле?
— Я уверена в этом, Рональд. А вы хотели побольше комплиментов? У вас что, комплекс или что-то в этом роде?
Было уже поздно, когда он вернулся в свой номер в отеле «Сонеста». Из окон, выходивших на площадь Чарлза, виднелись очертания крыш Бостона на фоне вечернего неба. По телевидению шел фильм "Они живут по ночам" Рея, и он смотрел его с выключенным звуком. От кадра к кадру он все больше укреплялся во мнении, что это был лучший в мире фильм.
Когда фильм закончился, Стрикланд лег на кровать и в мерцающем свете телеэкрана, показывавшего какую-то короткометражную ленту о природе, задумался о своей работе. Никто и никогда не мог обвинить его в приукрашивании действительности. Ни разу в жизни он не изменил ни одного кадра, чтобы кому-то потрафить. Он чтил золото, но никогда не продавался и не покупал дешевого признания. Всегда избегая сентиментальности, он не хотел, чтобы его работы были лишены чувства. Те, кто писал о его фильмах, если даже понимали их, делали это с высокомерием оскорбленных всезнаек.
Он подумал о себе, сидящем в темноте и ожидающем решения толстяка, и устыдился. Но выбора у него не было. При всей своей гордости, он давно смирился с этими унижениями.
Вся беда в том, что его фильмы слишком похожи на жизнь. А людям нужны иллюзии. Они хотят обманываться, но тут ему нечего предложить им. У него есть только вещи, о которых они не хотят слышать. Вещи, поданные без мистификации, разочаровывают.
С другой стороны, беда, возможно, и не в этом. Может быть, есть еще какой-то аспект, которого он не улавливает. Временами он подозревал, а порой и верил, что такой неведомый ему аспект должен существовать. И он может быть совершенно очевидным для того болвана с улицы, внутренним миром которого Стрикланд давно занимается. А его собственное внутреннее зрение могло приобрести свойство, подобное, например, способностям дальтоников. Может быть, он, Стрикланд, видит все рельефно и в перевернутом виде. Так что вполне возможно, что его нетерпимость, въедливость и стремление разоблачать есть следствие неспособности воспринимать вещи такими, какие они есть. Многие карьеры строятся на неверном восприятии окружающего мира. Большинство людей не имеют понятия о том, что же они видят перед собой, и готовы заплатить любому дураку, чтобы он объяснил им это.
"Прежде всего, — думал он, — надо оставаться самим собой и добиваться ясности и определенности". Его беспокойный ум и дефект речи заставили его познать, что такое пауза. Ничем не заполненная пауза — это анархия, ею может воспользоваться кто угодно, ее нельзя затягивать. Он знал, как надо работать с паузами, белым шумом и темными кадрами. "В любом случае, — думал он, — существует vissi d'arte[9]".
Несмотря на весь этот философский настрой, сомнения одолевали Стрикланда. Это была его профессия — ясно видеть во мраке. Но, если смотреть во мрак слишком долго, не может ли он заглянуть в тебя? Если во мраке потерять выдержку, то неизбежно упадешь. Ему представилось вдруг, что он давно ослеп. Воображая свою слепоту, он услышал звонок телефона. Звонила Энн.
— Я решила, что ты не спишь.
— Правильно решила.
— Ты слышал о спутнике? — Голос у нее был довольно веселый.
— О каком спутнике? — спросил он.
— ГСН — глобальной системы навигации. В Швейцарии взорвана приемная станция этой системы.
— Взорвана?
— Армянами, я думаю. Или курдами. С планшетов исчезли все яхты, участвующие в Эглантерийской гонке. И теперь неизвестно, кто где находится.
— Это окончательно?
— Я пока не могу разобраться. Думаю, временно. Береговые охранники в Авери-Пойнт говорят, что такое положение может продлиться с неделю.
— Но ведь это не столь важно. Разве не так?
Она помолчала секунду.
— Не так.
— Но у всех же все в порядке? Оуэн в порядке?
— Да, — ответила она. — Насколько нам известно, у всех все в порядке. Оуэн не выходит на связь. Неисправен генератор.
— Ты обеспокоена? — Нет.
— Ладно, я еду, — заявил он. — Я буду скоро.
— Все в порядке, — пыталась отговорить его она. — Я только хотела побеседовать с тобой.
— Я уже еду.
— Но со мной все в порядке.
— Еду. — Он уже не слышал ее.
В Логане он сел на самолет местной авиалинии до Нью-Хейвена, а оттуда взял такси.
Она только что приняла ванну, но уже успела одеться. Они сели в кабинете на первом этаже, и Энн принесла кофе, словно это был визит вежливости.
— Я не то чтобы обеспокоена, — оправдывалась она. — Так получилось, что я думала о тебе.
Стрикланд отставил чашку с блюдцем в сторону, взял Энн за руку и повел в спальню. Она шла с мрачной усмешкой на лице.
— Что ты делаешь? — спросила она, поддразнивая его.
Они занялись любовью, и он после этого сразу заснул, а утром, обнаружив себя среди стеганых одеял, подушен и пения птиц, долго не мог понять, где находится. Вошла Энн и Села рядом с ним на кровать.
— Я рада, что ты приехал. — Она широко улыбнулась ему. Через секунду он понял, что она уже выпила.
— Как ты себя чувствуешь?
Она улыбнулась еще шире.
— У меня шалят нервы.
— Ты говорила, что все в порядке.
— Да. — Она продолжала улыбаться. — Я не волнуюсь за Оуэна. Я уверена, что у него все прекрасно. У меня просто шалят нервишки.
— Ладно. Надеюсь только, что он снимает на пленку. Оуэн, я имею в виду.
На мгновение во взгляде у нее мелькнул испуг.
— Я уверена, что он делает все, как ты сказал. Он умеет снимать и делает это аккуратно.
Стрикланду стало интересно, заплачет ли она, беспокоясь о своем муже, находящемся в море. Он сел на постели.
— Если ты не волнуешься за него, то почему нервничаешь?
Слез не было. Она, похоже, владела собой.
— Я, должно быть, чувствую себя виноватой. Вот в чем дело.
— Понятно.
— Знаешь, мне приходится задавать себе вопрос, люблю ли я его.
— И что тебе приходится отвечать себе?
— Ну, да, — проговорила она, как само собой разумеющееся. — Конечно же, я люблю его.
Стрикланд прислонился к освещенной солнцем стене и подложил за спину подушку.
— Убей меня, я не понимаю, что это значит.
— Ты не знаешь, что значит любить?
— Этим словом обозначается столь многое, что я действительно не знаю. Это как алиби. — Он непонимающе пожал плечами.
— Я была его женой двадцать лет. Мы пережили Вьетнам. У меня никогда не было другого мужчины. Мы росли вместе.