— Вода — не скукотища, Рон. В океане нет скуки. — Она обвела взглядом музейное кафе, все еще опасаясь, что их увидит кто-нибудь из друзей или знакомых. — А что такое "Красная Вселенная"?
— О-о, — воскликнул он, — запомнила! Это природа. Окровавленная, в зубах и лапах. Прости, Господи! Изгиб линии. Оттенок света, и он делает это. Бесконечно приближаясь к тому, чего вообще невозможно достичь.
Стрикланд элегантным движением изогнул руку в запястье. Этот неожиданный жест, взмах его сильной и грациозной руки в клетчатой манжете возбуждали и отталкивали ее.
— Рон, — заметила она, — ты делаешь то же самое. Делаешь это в своих фильмах.
— Ах! — вырвалось у него. — Но я скован людьми и их глупостью. Если бы только я мог устранить человеческий фактор.
Это показалось ей необыкновенно смешным. Она взяла его руку и прижалась губами к пальцам, сдерживая так свой смех.
В тот вечер в его жилище на чердаке они курили марихуану, приносившую минутное облегчение. Ночью она проснулась в отчаянии. Ей снился Оуэн. Она видела его как наяву, ощущая его присутствие каждой клеточкой своего тела. Внезапно ей стало страшно от того, что рядом с ней лежит этот невозможный человек. Все перепуталось настолько, что ей показалось, она теряет не только сознание, но и самое себя. Ее сознание кочевало по полям желаний и воспоминаний. Испытывая вспышки стыда и безумия, она плакала и смеялась. Серый утренний свет пришел вместе с изнеможением, ощущениями жажды и влечения. С ней творилось что-то невообразимое. Все это она относила на счет марихуаны.
Она увидела, что Стрикланд не спит.
— Он возвращается, Рон. Мне надо готовиться.
Он перевернулся на другой бок.
— Не будь смешной.
— Да. Я должна.
Он обвил ее руками. Она лежала, не шелохнувшись.
— Послушай, все это в прошлом. С ним покончено.
Ее трогал его просительный тон. В то же время она понимала, что ей будет намного легче с Оуэном, чем с ним. Вопрос о нем теперь уже не стоял.
— Ты должна перестать говорить об этом, — приказал он. — Ты должна прекратить думать об этом. Ты и так уже потратила достаточно своей жизни на этого человека.
"С ним мне было бы слишком неспокойно, — думала она. — Слишком много было бы перебранок". Для этого ей слишком много лет. И опять же, Мэгги.
— Нам придется продолжать жить, — сказал Стрикланд. — Запомни это.
Она была полностью согласна с ним. "Почему-то, — думала она, — он не может понять, что в этом-то как раз и заключается проблема". Желая хоть как-то утешить его, она положила ему голову на грудь и задумалась над тем, чего же он ждет от этой жизни. Неужели он действительно надеется, этот страдалец? Верит в счастье?
60
Браун регулярно вел бортовые журналы: в один записывал свои фантазии, в другой — то, что видел на берегу. Иногда ему казалось, что он держит курс на Азорские острова. Периоды сильного воодушевления сменялись приступами апатии. Погода на северных курсах стояла великолепная, и он все вечера проводил на палубе, наблюдая звезды. В черном субтропическом небе пролетали метеориты, оставляя за собой яркие полосы света. В мыслях он продолжал идти вокруг света, деловито заполняя ложный журнал и посылая через Дикого Макса сообщения о своем местонахождении.
Макс продолжал развлекать его на морзянке.
— Слышал о физике-ядерщике, который поджарил слишком много ионов, наглотался урана и подцепил атомную болезнь?
— HL, — передал Браун.
В шуме ветра и плещущихся парусов он слышал смутно знакомые голоса, и временами ему казалось, что те, кому они принадлежали, были здесь, на яхте. Но такое случалось редко, и вообще-то он знал, что вокруг никого нет.
"Записывай свои мысли", — внушал он себе. Ветер нашептывал: "Запоминай каждую деталь".
Иногда ему казалось, что все можно было бы объяснить. Любое оправдание будет принято, если он не станет предъявлять свои претензии на победу, и тогда он мог бы вернуться к той жизни, которую оставил. Но беда была в том, что та жизнь все больше и больше представлялась ему неприемлемой. В ней не было места для него.
Однажды он пересек сороковую параллель и оказался в нескольких сотнях миль восточнее острова Тристан-да-Кунья. И, хотя согласно официальным сведениям, его яхта была далеко отсюда, в центральной части Тихого океана, он занес приятную здешнюю погоду в ложный журнал.
Океан удивлял необыкновенно глубокими оттенками голубизны, и почти таким же голубым было небо. Мимо проносились стаи летающих рыб. На западе, там, где должен был находиться остров, высилась огромная пирамида туч.
Вновь оказавшись под теплым солнцем, он ощущал всепоглощающую тоску по невиновности и правдивости. Невозможно было поверить, что они навсегда утрачены для него. Вечером появился буревестник. Ночью Браун слушал миссионерскую станцию:
— Итак, силки расставлены вокруг тебя, — сообщила английская леди, — и внезапный страх вдруг охватывает тебя.
— Или темнота темнее ночи, и толща воды покрывает тебя.
— Разве не Бог в вышине небес? И вот ты уже вознесся к звездам. Как высоко они над землей!
— И ты говоришь, как Бог может знать? Как может Он видеть сквозь темные тучи?
— Плотные тучи лишь скрывают Его, не мешая Ему видеть, когда Он совершает свой путь на небесах.
И Браун понял, что он раскрыт. Раскрыт до мельчайших деталей своих снов. Перед глазами возник берег, где не было теней. Со стороны солнца заходили чайки. Силки напоминали крабов, чья возня тогда вызвала у него галлюцинации. Страх означал утрату реальности, которую нельзя вернуть, если откажешься делить ее со всеми. Звезды символизировали обман.
Макс слал очередные смешки:
— Вот будет потеха, — сказал летчик, — когда узнают, что я вовсе не летчик, да еще и слепой.
Записывая сообщение, Браун почувствовал, что его озарило, и запросил радиосвязь в телефонном режиме на частоте 29,871 мегагерца.
— Виски Зулу Зулу один Майн восемь семь три, Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три, говорит Зулу Ромео Альфа один Джульет пять шесть три, прием. Милости просим, — с резвостью базарного зазывалы выкрикивал Макс.
— Зулу Ромео Альфа один Джульет пять шесть три, — ответил Браун, — это Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три. У меня есть вопрос, Макс. Прием.
— Валяй. Прием.
— Я догадываюсь, что ты слепой. Я прав? Прием.
— Подтверждаю, — ответил юноша.
— Я это знал. — Браун торжествовал.
— Большое спасибо. Откуда? Прием.
— Я знаю больше того, что я знаю, — объяснил Браун и почувствовал неловкость за свое ликование. — Сколько тебе лет?
— Шестнадцать. Прием.
— Слепой от рождения?
— Последнее неверно. Ослеп в возрасте одиннадцати лет. Упал с мотоцикла. Прием.
Мысль о молодом Максе, переговаривавшемся с миром из своей темноты, завладела воображением Брауна.
— Знаешь, что такое камбала? — спрашивал Макс. — Это рыба, которая переспала с китом. Знаешь, что такое свинец? Это муж свиньи.
— Очень интересно.
— Понравилось? Прием.
— Да, шутки отличные. Обхохочешься.
— В шахматы играешь? — спросил Макс. — Прием.
— Знаю, как надо ходить.
— Знаешь только, как ходят фигуры? И всего-то? Прием.
— Думаю, с меня достаточно.
— Подружка есть? Прием.
— Есть.
На частоте появилась помеха, но ему удалось разобрать слово "фотография".
— Да, — ответил он. — Где-то завалялась фотография.
"Где-то завалялась" у него фотография Энн.
— Макс, — спросил Браун, — зачем ты коллекционируешь шахматы, если ты не можешь видеть их?
Макс встревожился.
— Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три, прошу соблюдать порядок радиообмена. Прием.
— Почему шахматы?
— Мне нравятся шахматы. Я люблю изящные вещицы. Прием.
— А монеты?
— Монеты гладкие. У них есть ребра. У них есть углубления. Прием.
— Послушай, — телеграфировал Браун, — нам надо и дальше поддерживать контакт.
— Контакт! — выкрикнул Дикий Макс. — Я понял. Конец связи.