— Я лишь подвожу их к этому, а раскалываются они сами, — усмехнулся Стрикланд. — Вот что я делаю.
На экране перед ними был брат премьер-министра, который говорил более чем странные вещи, пытаясь объяснять то, чего нельзя было объяснить камере.
Херси приглушенно хихикнул.
— Он что, не знает, что его снимают?
— Знает, конечно. Но в то же время как бы и не знает.
Примерно через час Стрикланд нажал кнопку выключателя.
— Я смогу взять почти все, — обратился он к Херси. — Тут есть пикантный аромат настоящей вещи. За дело! — хлопнул он в ладоши.
— Я склоняю перед вами голову, мастер, — отозвался Херси.
Стрикланд подумал, как часто он и Херси оказывались настроенными на одну и ту же волну. Несносный до ужаса, Херси, однако, был поразительно одаренным профессионалом. Он мог редактировать, работать с камерой или писать звук и одновременно терпеть присутствие Стрикланда. Хозяин не мог нарадоваться на своего помощника.
— Они и без того одиозные фигуры, — восторгался Херси, — а перед камерой просто из кожи лезут, чтобы продемонстрировать это. Как вам удается такое?
— А ты не понимаешь, да? Ты что, действительно думаешь, что это я заставляю их казаться такими гадкими на экране? Как раз наоборот. Они сами охотно вываливают себя в дерьме, да так, что мне даже приходится отмывать их.
Умерив пыл, Херси снял очки и протер их.
— Тут совсем непросто отличить хороших людей от плохих.
— А вот это буду решать я. Когда научишься монтировать, наступит твоя очередь.
— Правда?
Собираясь уходить, Херси надел пиджак поверх своей черной футболки с восходящим солнцем на груди. Для солидности в переднем кармане он носил три шариковые ручки. Стригся он, как правило, в «Асторе» и предпочитал костюмы из миланской ткани.
— Как насчет этого Хайлана? — спросил он, направляясь к выходу. Хайлан был яхтсменом, о котором они собирались делать следующий фильм. Стрикланд уже назначил встречу с ним.
— Трудно сказать, — ответил Стрикланд. — С одной стороны, он наш патрон, а с другой, у него жестокое и примитивное лицо.
Смех Херси эхом прокатился за дверью.
Оставшись в монтажной, Стрикланд принялся просматривать еще один ролик, пропуская какие-то кадры и внимательно вглядываясь в другие. Сцены с птицами производили особое впечатление. Взлетающие фламинго, ласточки на кактусах, голуби и грифы на пальмах — он потерял счет пленке, изведенной на пернатых. Перед глазами возникали мифические и геральдические видения. Губы сами собой шептали: «Палома». Птицы были своеобразным символом страны.
Самыми непостижимыми были кадры с мертвецами. Трупы в фильме приковывали внимание не только потому, что они являлись наглядными свидетельствами драмы и насилия. Стрикланд задумался над тем, что мертвые всегда кажутся смирившимися со своей судьбой. Где бы ни настигла их смерть и как бы далеко ни зашел процесс разложения, их вид действует чуть ли не утешительно, как бы показывая, что если они смогли принять это со смирением, то тебе это тоже будет по силам.
Он поднялся в свое логово, достал марихуану и соорудил самокрутку. Потягивая кисловатый дурман, еще раз прогнал пленку, которую смотрел вместе с Херси. Интервью поразили его. Люди были лишены всякой осмотрительности. Он сидел за аппаратом, обхватив себя за плечи, и сотрясался от смеха. А воображение уже накладывало на экран тени мелькающих в беспорядке птиц, которые будут комментарием к лепету и неразберихе в стане людей. Предстоящая работа воодушевляла Стрикланда. «Какая работенка у тебя впереди, старина», — с удовольствием говорил он себе.
Поздно вечером, докуривая в кровати остатки марихуаны прошлогоднего урожая, он решил позвонить Памеле Коэстер, провинциальной субретке, которая удачно снялась три года назад в нашумевшем документальном фильме Стрикланда о жизни низов нью-йоркского общества. Время от времени он приглашал ее для различных услуг, и их отношения постепенно сделались постоянными.
— Привет, Памела, — сказал он, когда на другом конце раздался ее голос. — Старый дружок вернулся.
— Эй, старый дружок! — оживленно воскликнула Памела. — Когда приехал?
— Только что, — ответил Стрикланд. — Сегодня.
— Только что, — удивилась Памела, — и уже звонишь мне. Какой ты умница.
— Так что подгребай ко мне. И прихвати что-нибудь.
— Часа в два, может быть, в три, так пойдет? Правда, я не смогу остаться надолго. Мы посмотрим что-нибудь?
— Мы побеседуем, как обычно. Ты не могла бы чуть раньше?