К утру он совсем ослабел. Лежал, чужими глазами глядя на Сашу, напряженно искавшую место для укола на его истыканных венах, на соседей, хлебавших жидкую молочную кашу, на Томаша Кузьмича, озабоченно сдвинувшего во время обхода светло-рыжие брови возле Васиной кровати, когда сестра подала ему запись температур.
А за окном был все тот же непроницаемый белый туман, отчего в палате горела лампочка, и так же ронял капли гибкий мокрый куст, но Вася отрешенно закрывал глаза, и слух его тупел, не желая ничего брать от этого могучего, безжалостно-прекрасного мира, выбросившего Васю из себя как ненужную ему, больную частицу так же просто и равнодушно, как выбрасывала когда-то ненужные, заплесневевшие куски хлеба мать. Дед Тимофей топтался возле Васи, спрашивал о чем-то, в дверь робко заглядывала тетка Василиса из женской палаты — молодая еще женщина со светлым, ласковым взглядом — он откликался, не глядел на конфеты, липкой горкой положенные на тумбочке. Сердито бранился Семеныч, требуя особое, импортное лекарство, ластился к медсестре Саше Александр, задумчиво хрустел луковицей дед Тимофей— все это виделось Васе отделенным от него, неинтересным и ненастоящим. Только когда под вечер дед Тимофей притащил откуда-то влажную суковатую палку и слабый запах смолы коснулся бескровных ноздрей мальчика, он приоткрыл потемневшие, нездешние глаза и некоторое время смотрел, как дед, поставив палку между ног, осторожно вырезает на ней что-то свое, таинственное. Зашла в палату Саша, заругалась, потом, разглядев то, что вырезал дед Тимофей, подобрела и только наказала прятать палку во время обхода, чтобы не заметили врачи.
— Смотри, что я тебе сделал, — сказал на следующее утро дед Тимофей, протягивая палку Васе. — Целый зверинец. Цацку тебе. А то скучно, вижу, тебе с нами, стариками…
На коричнево-медной, тонкой коре были умело вырезаны фигурки лесных зверей и птиц, а сбоку, пониже, — желтый вороний профиль Семеныча, алчно глядящего вверх. Семеныч был так похож, что Вася улыбнулся, и дед обрадованно захохотал, показывая старые, источенные зубы.
— Только смотри, чтобы он не углядел, — дед Тимофей кивнул на пустую кровать Семеныча, — не то изгрызет человече палку, жалко его. Человек все лее!
— А это что? — показал Вася на длинную, странную, вытянутую рыбу, вырезанную не поперек, а вдоль палки. — Рыба какая-то?
— А-а! Вот то-то и оно1 Заметил, значит, — довольно потер ладонями дед Тимофей. — Это, Васюта, самая старая рыбина на земле — осетер. Говорят, что ему еще в древние времена памятники ставили, вот как! И такая большая, скажу тебе, бывает — за три метра переходит, а вес к двенадцати пудам подбирается.
— Где же ты его усмотрел, дед, осетра? — любопытно-иронически встрял Александр. — Не слыхал я что-то о такой рыбе в Беларуси.
— Потому и не слыхал, что мало ее на земле осталось! — горестно сказал Тимофей. — И все из-за таких, как ты.
Он посмотрел на Васю, задумался.
— И теперь, бывает, встречается осетер в наших водах, но редко, — продолжал дед. — Мало его на земле, ох как мало. Рыба эта, как и человек, пресную воду только признает.
— Неужто и в Немане бывают?
— А как же! Нереститься приплывают сюда из моря, но мало. Редко кто ее видит, в последние годы и вовсе пропала. Икра у осетра сильно вкусная, и мясо тоже, потому браконьеры и охотятся за такой рыбой.