— Дед Тимофей, а где они нерестуют? — спрашивал Вася.
— Да у нас же, в Немане. Недалеко отсюда, три километра вниз перекат каменный, а за ним — кругляки дубовые. Если заходят осетры — там и нерестуют. Чисто, и течение подходящее…
— А как же они против течения столько километров плывут?
— Видишь, какой у них плавник, из двух лопастей? У акулы аккурат такой. А грудные плавники и те, что на брюхе, как рули. Куда хочешь тебе повернет. Так-то!
Каждый день к Васе теперь заходила Василиса. Она тоже была здесь постоянной жиличкой, ее если и выписывали, то ненадолго; через две-три недели забирали обратно. В отличие от Васиной ее болезнь была непонятна и неопределима, но сама Василиса называла ее тоской, называла легко и просто.
— Какие ж лекарства, Васечка, с тоской могут совладать? — иногда ласково говорила она. — Пожила я, и хватит. За что теперь ни возьмусь, работа из рук валится.
Тихим, теплым светом горели ее темные глаза, худые впалые щеки улыбались.
— Откудова у вас тоска, тетя Василиса?
— По мужу своему тоскую, Васечка. Он трактористом работал. На старой мине немецкой подорвался. А какая мне жизнь без него? Вот если бы дитя от него было, а то так, одной, тошно мне.
— Дед Тимофей, — спросил как-то Вася, — а Василиса свой долг отдала? Она помереть может?
— Должно, отдала, Васюта. Это она сама знает. Может, ей природа назначила одно — любить, а она весь свой запас истратила на мужика помершего, и теперь ей холодно на свете. Чего держать ее? И так сколько людей живыми притворяются, по жизни ходят, а у самих ни крошки души не осталось.
…Весна шла по земле, и в маленькой районной больнице до одури пахло черемухой, с которой напрасно боролись доктора, радостно блестели вымытые, настежь открытые окна, а вечерами под окнами женских палат слышались приглушенные мужские голоса, шепот и смех, в которые, как нож в масло, временами врезался голос дежурной сестры. Яростно, с ввинчиванием задвижек, закрывались окна, но даже в операционной дозревали в стакане темно-зеленые стебельки ландышей с упругими бело-фарфоровыми чашечками цветов и, изгнанные во время операций, тут же появлялись снова. А вскоре дед Тимофей перед ужином принес первые темно-коричневые, плотные, в светлых крапинках песка сморчки и предложил их Саше. Она стеснялась, сперва отказывалась, а потом, дав себя уговорить, бережно высыпала в прозрачный пакет.
— У меня как раз гости сегодня будут. — Глаза ее мерцали, губы растягивались в улыбке, и Вася понял, кого она ждет: вчера опять приходил Александр и, снисходительно заглянув к ним в палату, долго стоял под окном Сашиного поста. Он был в черном пиджаке и черном кожаном картузе, и в его лице было такое довольство жизнью и собой, что Вася ощутил: довольство это отбрасывает его в сторону как что-то ненужное, бесполезное, может быть, даже вредное. Отчего это взгляд Александра, скользя по нему, на мгновение будто темнеет, меркнет? Вот и дед не смотрит на него, а глядит во все глаза на Сашу, как будто ожидая каждого ее слова. Что он, впервые ее увидел?
— Ну вот видишь, дочка, и старый Тимофей тебе пригодился…
— А когда нерест у осетров начнется? — судорожно прижав к себе палку, перебил Тимофея Вася.
Дед посмотрел на него рассеянно, словно сквозь стекло, и, не скоро поняв, о чем его спрашивает, проговорил:
— Да вот нынче, может, и начнется. Глянь, теплынь какая, на дождь собирается.
Глядя на дверь, куда ушла Саша, сказал чуть завистливым голосом:
— Полсотню бы годочков скинуть, задал бы я перца Александру!
Васино лицо перекосилось, и Тимофей, испугавшись, привстал с кровати: