— Мы говорим о серьезных вещах, — сказал Галант. — Сейчас не до шуток.
— А ты думаешь, я шучу? — рассмеялся я. — Вы тут все говорите о свободе. Ну хорошо, тогда я спрошу вас, а что это за штука такая, которую вы зовете свободой? Это значит еда, когда ты голоден, и питье, когда тебя мучит жажда, и женщина, когда тебе приспичит; это значит скрипка, когда тебе весело или тоскливо, и чтобы никто не мог приказать тебе заткнуться или убираться прочь. Вот и все. А что до остального, то я плевать на это хотел.
Как только стемнело и все белые убрались в дом, мы уселись возле костра: работники из Хауд-ден-Бека, Кэмпфер с фермы старого Дальре — Долли и Платипас, сказал он, задержались с работой, но он обещал передать им все — и я. Даже мама Роза была тут, иссохшая, как старая айва. Все, кто нужен, были здесь в ту ночь.
Поначалу все отмалчивались, каждый ожидал, что другой заговорит первым, ведь дело предстояло важное: а когда знаешь, что оно уже близко и нет возможности увильнуть, у тебя от этого слегка перехватывает дыхание. Мама Роза принесла из сада полный передник поздних сладких персиков, и мы сидели, неспешно поедая их, словно вовсе никуда и не торопились. Ахилл, как старая черепаха, жевал беззубыми деснами спелый персик: сладкий сок потек по его подбородку, и все рассмеялись.
— Ты похож на человека, которого ничто на свете не заботит, — сказал я ему.
Он посмотрел на меня — свет от костра мерцал на его мокром лице — и слизнул языком капли сладкого сока из уголков рта.
— Ну и что из этого? — сказал он. — Нет ничего на свете лучше персиков.
— Может быть, — пошутил я. — Но я-то думаю, что самый лучший персик на свете — это финик.
Наша болтовня разозлила Галанта.
— Есть вещи более важные, чем персики и финики, — сердито сказал он.
— Ничего нет лучше финика, — сказал я. — Но ты прав. Пора и поговорить — впереди большие дела. — И поневоле рассмеялся от радости. — Еще день или два — и мы будем свободно расхаживать по всей земле и брать все, что захотим. Я уже вижу, как я… — у меня снова вырвался смех, — я вижу себя на крыльце дома в Эландсфонтейне с выпивкой в руках и трубкой в зубах; вот я вытаскиваю трубку и кричу: «Эй, Баренд! Приподними свой зад, приятель! Давай сюда фургон, я хочу прокатиться».
Глаза молодых парней загорелись, они захихикали. Словно я вынул свою скрипку и принялся настраивать ее перед танцами.
— Или же я зову Баренда и приказываю ему: «Эй, Баренд, я хочу, чтобы ты отправился в Хауд-ден-Бек и сказал баасу Галанту, чтобы тот задал хорошую порку этому бездельнику Николасу».
Остальные тоже заулыбались, и я продолжал:
— А если у меня будет настроение, я отправлюсь к хижинам и скажу: «Открывай-ка, Эстер, твой баас идет к тебе».
Галант набросился на меня, словно рысь на кролика. Не успел я понять, в чем дело, как он уже навалился на меня, схватил за горло и принялся душить.
— Заткнись! — заорал он. — Или я убью тебя! — Его лицо нависло надо мной, никогда прежде я не видел его в таком бешенстве. — Если это единственное, о чем ты мечтаешь, Абель, то я из тебя из первого вышибу мозги. Ты понял меня?
— Черт побери, приятель, — прохрипел я, когда он ослабил хватку, — я же просто пошутил. Что это за жизнь; если и пошутить нельзя?
— Ты полагаешь, что мы собираемся на праздник?
— Ну, ты-то все превращаешь в похороны.
Кэмпфер вскочил первым и оттащил от меня Галанта, затем подоспели остальные.
— Возьмите еще персиков, — бесстрастно сказала мама Роза. — Они сочные и сладкие.
— Я бы охотнее чего-нибудь выпил, — сказал Онтонг. — Я знаю, что у Ахилла припрятана медовуха.
— Что ты можешь знать о моей медовухе? — недовольно пробурчал Ахилл, но потом все-таки уступил и притащил бутылку. Гроза прошла стороной, мы принялись разговаривать и говорили всю ночь напролет, пока не запели петухи.
Я думал о том случае, когда был готов разделаться с баасом Барендом из-за Голиафа. В тот день меня остановило его ружье. Но такие вещи не забываются и потом грызут тебя, заставляя краснеть от стыда. На этот раз никакое ружье не остановит меня. На этот раз я все доведу до конца.
Только Ахилл время от времени с сомнением покачивал головой, сидя у костра и причмокивая высохшими губами, словно припоминал вкус персика.
— Вы сами ищете свою смерть, — пробормотал он.
Его трусливые речи взбесили меня.
— Ну хорошо, — сказал я. — Тогда я по крайней мере умру с криком в горле, понимая, что сделал хоть что-то стоящее. И кто знает, может, смерть — это как женщина: глубокая и неведомая; от страха перед ней у тебя поначалу дрожат колени, но стоит погрузиться в нее, как уже и не хочется выныривать.