Мне пришлось сдерживать своих людей, чтобы они не нанесли ему тяжелых увечий, поскольку они были в ярости из-за убийств, в которых он был повинен, и из-за того, что им столько дней пришлось выслеживать его в этой трудной местности; связав ему руки и ноги, я решил, что будет самым разумным отослать всех остальных домой. Галант и я проследовали через Боккефельд и вниз к Тульбаху в одиночестве, я на лошади, он пешком. Из-за ушибов, которые он получил во время ареста, мы двигались очень медленно. Но в определенном смысле время уже не имело особого значения. То, что произошло, относилось к прошлому, а то, чему еще предстояло свершиться, хотя и было предсказуемым, но имело отношение ко времени и к месту, до которых мы еще не добрались. То был период межвременья — состояния, в котором мы были подотчетны лишь друг другу.
Этот человек вызывал во мне любопытство. Я пытался прощупать его, но он держался очень замкнуто. Он вовсе не казался угрюмым или озлобленным, и я не думаю, что он намеренно утаивал что-то от меня, пожалуй, дело тут было даже не в нашем непонимании друг друга. Просто он производил впечатление человека, находящегося в мире с самим собой и со всем окружающим. Он не высказывал никаких жалоб по поводу тягот нашего путешествия. Он, похоже, даже не испытывал потребности разговаривать, а когда говорил, то ограничивался краткими ответами общего характера.
Или, может быть, в этом безысходном положении, без надежды на оправдание, за пределами нашей обычной жизни с ее понятиями о добре и зле, только повседневные мелочи и имеют право на существование?
Я делал многочисленные попытки втянуть его в разговор, выудить из него осмысленные ответы на мои вопросы.
— Галант, — спрашивал я, — почему ты это сделал? Зачем совершил это ужасное преступление?
В ответ он глядел на меня с поразительной кротостью, словно мой вопрос казался ему совершенно излишним.
— Чтобы быть свободным, — говорил он.
— Но зачем доходить до таких крайностей?
— А что еще мне оставалось делать?
— Несомненно, было еще много иных возможностей, которые ты мог попытаться осуществить.
— Я пытался.
— Но убийство!
— Мы убиваем ежедневно в сердце своем.
— Но ты же вырос вместе с Николасом. Он был твоим другом. Тебе не кажется, что просто немыслимо совершить такое?
— Пока не совершишь, это кажется трудным. Затем ты делаешь, и это сделано. Это похоже на рытье земли, или собирание хвороста, или укрощение лошади. Когда ты мальчик, ты думаешь, что тебе никогда ничего не удастся с женщиной. Потом ты делаешь это, и все становится просто.
Насмехались ли его глаза надо мной? Я чувствовал, как мое лицо горит от ярости и стыда.
Но я продолжал настаивать:
— Когда делаешь это с женщиной, появляются дети. Но убийством ты не добился ничего. Кроме новых смертей.
Он пожал плечами.
— Неужели ты не испытываешь ужаса от всего этого, — спросил я, — теперь, когда все позади?
— Это не позади. И никогда не будет позади.
— Ты проиграл. Все кончилось поражением.
— Тут нет никакого поражения, — спокойно сказал он. — Просто сейчас вы сильнее, вот и все.
— Мы всегда будем сильнее.
— То, что вы сильны, еще не значит, что вы правы, — ответил он.
Я начал сердиться.
— Ты думаешь, что право было на твоей стороне, когда ты заполнил дом мертвецами?
— В этом не было ни правоты, ни неправоты, — сказал он. — Тут было только убийство, дело, которое нужно было сделать. Если и есть какая-то правота, то она будет для других, когда-нибудь. — И чуть тише добавил: — Может быть.