— А какая тебе от того польза? — спросил я. — У тебя даже нет детей, которые переживут тебя.
— Может, будет и ребенок, — сказал он.
— Где? Откуда?
Он улыбнулся и потупился, не дав себе труда ответить.
— Тут нет ничего, кроме развалин и опустошения, — настаивал я.
Если бы я мог взять его за плечи, потрясти, чтобы вбить в него нечто разумное.
— Всегда есть дети, — сказал он, не глядя на меня. — Нас могут топтать. Нас могут развеивать по ветру. Нас могут сметать как мякину. Но все это не имеет значения. Пшеница остается. Зерно. Хлеб. Дети.
Он, должно быть, свихнулся, подумал я, из-за всего того, что совершил; я не находил смысла в его словах, да и его молчание озадачивало меня.
По мере того как мы продвигались вперед, такие разговоры случались все реже и реже.
— Неужели ты не испытываешь угрызений совести? — спросил я его в последнюю ночь перед прибытием на место. — Неужели ты действительно так сильно ненавидел Николаса?
Он взглянул на меня, словно мой вопрос удивил его.
— Я вовсе его не ненавидел, — ответил он.
— Но ты хладнокровно убил его.
— Я его любил, — сказал он. — Поэтому мне пришлось убить его.
— Ты просто не в своем уме.
— Я любил его. — Впервые в его голосе вдруг послышался напор, словно ему было важно, чтобы я понял (но что? не приписываю ли я ему мои собственные путаные мысли?). — Он вырос вместе со мной. Мама Роза была нашей матерью. Мы всегда были вместе. Потом он отвернулся от меня. Он был уже не Николасом, а человеком, которого я не знал. Человеком, который стал чужим самому себе. Я должен был освободить его от этого чужого человека. Я должен был убить в нем белого, чтобы опять превратить его в друга. Того самого Николаса.
— По-моему, ты сам не понимаешь, что говоришь.
Он некоторое время пристально смотрел на меня. Его глаза горели как угольки. Он, должно быть, не спал уже много ночей. Но он ничего не ответил мне.
— Наше путешествие скоро закончится, — сказал я, движимый непонятным желанием успокоить его. — Завтра мы будем в Ворчестере, а оттуда тебя отвезут в Кейптаун.
— Да, — сказал он. — Наконец-то я попаду в Кейп.
— Но ты же был там, — сказал я, — в прошлом году, когда сбежал с фермы.
Он промолчал.
— Почему ты тогда вернулся?
— Я должен был вернуться.
— Как же ты был глуп, Галант! — вскричал я, выведенный наконец из себя.
— Кто ты такой, чтобы говорить мне это? — сказал он. — Ты спишь со свиньями.
В ярости я схватил сук и ударил его по лицу. Тонкая темная струйка крови потекла из его левого глаза по щеке. Он не сделал попытки смахнуть ее связанными руками. Мне поневоле стало стыдно.
— Прости меня, — пробормотал я. — Но ты не имеешь права издеваться надо мной.
— Мои руки осквернены, — сказал он. — Но и ваши тоже. Мы равны. И все же именно вы ведете меня в суд, чтобы они убили меня. Вот она, ваша законность.
— Тут большая разница, — горячо возразил я, — между убийством и… — Я запнулся.
Он только пожал плечами.
То был наш последний разговор.
Потом уже все шло своим чередом. И сейчас, когда все позади, когда истина установлена и правосудие свершилось, когда одни казнены и другие посажены в тюрьму, мы можем идти по домам, неся единственную ношу — бремя истории.
Мне больше нечего добавить. Это все правда, только правда, и ничего, кроме правды, и иначе быть не может.
И тогда Галант влепил мне затрещину, от которой я сел на задницу.
— Я-то думал, что могу положиться на тебя, — сказал он. — Ну что ж, если ты наделал в штаны от страха, можешь проваливать.
Вот это и убедило меня идти с ним.
Пока мы говорили о том, что должно произойти, я был на его стороне. И только в ту ночь, когда мы наконец услышали, как лошадь Абеля приближается к хижинам, я вдруг испугался. Неожиданно я понял, что разговоры кончились — нас ждало настоящее дело. Вот почему я сказал:
— Ты и вправду уверен, что мы сумеем сделать это? Ведь мы разожжем огонь. А огонь обжигает.
— Что ты знаешь про огонь? — спросил Галант. — Нужно сначала обжечься.
— Тогда будет слишком поздно.
Тут он и дал мне оплеуху, а Абель плюнул в меня. И только много времени спустя, когда огонь уже угас, когда я вернулся из Кару и отыскал Галанта в горах и отряд настиг нас — я причинил им немало неприятностей, прежде чем они наконец отобрали мое ружье и избили меня, — я снова заговорил с ним про это; но к тому времени он сильно изменился. Действительно ли такой огонь чего-то стоит, спросил я его, если он просто сгорает сам по себе?