— О чем ты? Мы же закончили молотьбу.
Он промолчал. Настроение у меня испортилось. Он намеренно унижал меня в присутствии постороннего: теперь мне снова придется наказать его. Неужели это и вправду неизбежно? Почему он не желает понять, что для него самого лучше жить со мной в мире?
— Мы идем на ток, — резко сказал я ему. — Пойдемте, Ханс. — Чуть отойдя, я обернулся к Галанту — Я найду тебя попозже.
Он пожал плечами.
На гумне все было таким же, как и накануне, каким было с того дня, когда мы закончили обмолот. Голое и потрескавшееся, развороченное тяжелыми копытами лошадей, которые делали круг за кругом, отделяя плевелы от пшеницы — чистого крупного зерна, провеянного на ветру, ссыпанного в мешки, погруженного на телеги и уложенного затем на чердаке готовым для помола: хлеб насущный для всех обитателей фермы.
— Ну, что я говорил, — сказал Ханс Янсен, зажав трубку в зубах и самодовольно поглядывая на меня. — То-то и оно, приятель. Все они одинаковы.
Я отвернулся от него, стараясь смириться с неприятной мыслью о том, что нам с Галантом вскоре снова придется встретиться лицом к лицу. Единственное, что оставалось решить, — где и когда.
Мы еще были внизу, не успев даже осмотреть крааль, как вдруг услыхали выстрел в доме. И оба одновременно бросились туда. Когда мы добежали до ворот, раздался второй выстрел, я почувствовал странный толчок в руку, но лишь после того, как мы благополучно укрылись в кухне, Янсен удивленно воскликнул:
— О господи, они ранили вас! Посмотрите на свою руку.
Вскоре после этого, когда я пытался урезонить их, стоя возле двери, я услышал крик Галанта:
— Стреляй в него, Абель!
И еще выстрел. К счастью, лишь слегка оцарапавший меня, так как я успел отскочить назад и захлопнуть дверь.
Я прислонился к стене, прикрыв глаза от неожиданного головокружения.
Я услышал, как из спальни меня окликает Сесилия. Лежа в крови на смятых, перепачканных простынях, она требовала, чтобы мы вместе с детьми прочитали молитву. «Ты соображаешь, что говоришь? — хотелось мне заорать да нее. — Это единственное, что тебя волнует? Чтобы умереть благопристойно? Чтобы все было сделано как полагается? А я, выходит, для тебя ничто? Тебе все равно, что, быть может, через пару минут меня убьют?» Но я сдержал себя.
Я отстраненно слушал собственный голос, произносивший слова молитвы: «…дабы смертию лишить силы имеющего державу смерти, то есть диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству»[35].
В дверь так сильно колотили, что я не смог закончить молитву. Не потрудившись сказать «аминь», я поднялся с колен.
— Ты не можешь оставить меня одну, Николас.
— Мне нужно поговорить с Галантом.
— Ты должен быть вместе со мной и детьми!
Я на цыпочках подошел к двери и осторожно отодвинул засов. Он, наверно, так и стоял тут, поджидая меня, но, должно быть, не думал, что я появлюсь так скоро. Остальные тоже были здесь, но они стояли чуть дальше — неясные, расплывчатые пятна, словно мой взгляд никак не мог сконцентрироваться на них. Тут были лишь мы двое. Казалось, мы остались одни на всей земле, обнаженные, как когда-то давно два мальчика возле запруды, — я и моя тень.
Я жду, пока он заговорит. В эту минуту, в эти несколько секунд, я понимаю, что умру. Должно же перед этой зияющей пустотой найтись хоть что-то, что мы могли бы сказать наконец друг другу. Но во мне нет ни мыслей, ни чувств. Я не знаю, что ему сказать.
Вот это и есть самое страшное — молчание, предшествующее смерти, обнаженность, ощущение разобщенности с человеком, который был моим единственным другом. Неспособность прикоснуться к нему. Расстояние, разделяющее нас, из-за которого нам остается лишь молча глядеть друг на друга. Жестокое молчание.
Жизнь против жизни.
Что в такой вот тишине остается от всей твоей жизни? Как осмыслить ее начало, ее ход, ее конец? Голые дети возле запруды под свисающими с деревьев птичьими гнездами. Обвалившаяся нора в земляной дамбе. Вечера в дымной хижине. Древняя как мир старуха, рассказывающая сказки. Девочка. Укрощенный жеребец. Лев — огромный таинственный хищник, явившийся из другого мира и растревоживший темноту своим рыком; непостижимая свобода его гулкого дыхания, вдоха и выдоха. И когда Галант попал во льва, жизнь покинула его тело со вздохом, похожим на стон, — казалось, будто он жалеет нас, оставшихся в живых. В тишине, столь же беспредельной, как сегодняшняя, стоял я в тот день возле убитого льва. Но я солгал тогда отцу про льва. И с той поры все стало ложью. А сегодня я сам паду жертвой того льва.