Как хорошо я знаю мои горы. Но нынче ночью они словно отстранились от меня, хотя и стоят вокруг. Я еще здесь, но уже больше не с ними. Я теперь иду своей дорогой. Завтра, когда я уйду отсюда, и потом, когда я умру, каждая скала, каждый утес и куст — я уверен — останутся тут, но уже без меня. Они всегда были здесь. Они укрывали меня всю жизнь, согревая, словно в сложенных ладонях. Надо всеми моими радостями и горестями, приходами и уходами, трудом и отдыхом, страданиями, сомнениями и краткими мгновениями счастья всегда возвышались эти горы, добрые и надежные. Я не мог без них.
А они обойдутся без меня, теперь уже навеки. И все же меня одолевают какие-то странные сомнения: я знаю эти горы так, как никто другой, и, если я умру, что-то в них умрет вместе со мной — знание, которое я почерпнул, глядя на них, прячась в них, ощущая их вокруг себя. И я нужен им из-за этого знания. Тот отпечаток в камне схож с моим собственным.
Еще один дальний сполох. Вспыхнул, погас — так быстро, что не понять, был ли он на самом деле или просто привиделся мне. Нет, был.
А не привиделся ли мне тот час на чердаке?
На свой лад сполохи так же вечносущи, как горы. Глубоко в землю кладет свое яйцо Птица-Молния, и, когда приспеет срок, скорлупа трескается и огонь возвращается в мир — огонь, горящий, сжигающий и пожирающий все лишнее, чтобы жизнь могла родиться заново в красной траве, кустарнике, в маленьких желтых цветах, во всем, чему суждено расти. Подобно жизни в утробе женщины, яйцо Птицы-Молнии лежит в темноте, ожидая времени, чтобы появиться на свет.
Может быть, после моей смерти тут появится ребенок — мой сын.
Одиночество. С самого начала и всю жизнь. Когда мы были детьми, мне казалось, что Николас со мной, но это было не так. Потом я думал то же самое про Бет, но она отвернулась от меня. Памела была мне ближе всех, но она родила светловолосого ребенка. Я думал, что рабы и готтентоты — Абель и другие — со мной заодно, но и это длилось недолго. Я их, конечно, не упрекаю — одних запугали, другим помешали, — но так уж все получилось. Каждый вел свою собственную войну. На самом деле мы не были заодно. Мы никогда по-настоящему не понимали друг друга.
Эстер.
Неужели все было напрасно? Неужели мысль о свободе оказалась для нас непомерной? Только нынешняя ночь оставалась у меня на то, чтобы найти ответ. Завтра утром я спущусь с гор, а что будет со мной потом, я не знаю.
Живешь так, словно блуждаешь со свечой в темноте. За спиной, там, где только что было светло, смыкается тьма. Впереди, там, где скоро станет светло, тьма лежит непотревоженно. Только тут, где ты находишься сейчас, света достаточно, чтобы оглядеться по сторонам: один миг — и ты идешь дальше. Но в такую ночь, как нынешняя, все иначе — тьма позади и тьма впереди не могут осилить света, источаемого настоящим мгновением. Можно закрыть глаза, и все равно будет видно. Жизнь, бушующая в сердце у пламени. В падении камня заключена тишина — предшествующая и последующая.
Вот на что это было похоже там, на чердаке. Только тогда не было мыслей, одна лишь слепота поступка. А теперь мне нужно озарить его мыслью. Вот почему я оставил себе эту ночь, ведь куда проще было бы спуститься вниз вместе с Тейсом.
Я сделал все, что мог. В Новый год, когда Николас роздал нам одежду, и ничего больше, свет во мне умер. Что нам еще оставалось, как не развести новый огонь, чтобы согреться? Все мы, даже те, кого потом запугали и настроили против нас, держались тогда вместе. Это было важно. Этим огнем нам надо было выжечь сорняки, смыкающиеся вокруг нас. Но вскоре всех раскидало в разные стороны. И тогда остались только мы двое — Николас и я.
Бедняга Николас, ты, верно, думал, что все это было затеяно против тебя. Ты думал, что именно тебя мне хотелось убить — из-за того, что ты соврал своему отцу про льва, когда мы были детьми, или из-за того, что не пускал меня к запруде, когда купался там с Эстер, или из-за того, что ты порол и бранил меня, из-за того, что я попал по твоей вине в тюрьму в Тульбахе, или из-за чего-нибудь еще. Но дело вовсе не в тебе. В той чудовищной тишине ты стоял в проеме двери вместо многих других, ты занял их место. И не место своего отца, или Баренда, или Франса дю Той. В тот миг у тебя не было ни лица, ни имени. Ты стоял там вместо всех белых, вместо всех хозяев, всех тех, кто властвовал над нами, брал наших женщин и называл свои фермы Заткни-Свою-Глотку — Хауд-ден-Бек.
И бедняга Галант! Ты думал, что истребляешь хозяев, чтобы завоевать себе свободу, а все, что тебе удалось, — это застрелить одного человека. Ведь на изъеденной молью львиной шкуре лежали мертвыми не все белые хозяева, захлебнувшиеся собственной кровью, а лишь один человек, и это был Николас, которого ты когда-то считал своим другом и который должен был бы остаться им.