Он бросается к воротам, явно собираясь с размаху удариться о них и расплющить меня в лепешку. Но как раз в эту секунду кто-то распахивает их, кубарем откатываясь в сторону. И мы скачем прочь. Я еще не видел лошади, которая скакала бы, как эта. Громыхая копытами по вельду, выжимая потоки слез у меня из глаз. И вдруг внезапно застывает на месте, едва не сбросив меня через голову. Еще одна схватка: жеребец бешено взбрыкивает и встает на дыбы. А потом устремляется к запруде, грохотом копыт заглушая все вокруг. Ну что ж, думаю я, утопи меня, если хочешь. Все равно не сдамся. Я уже чувствую в нем какое-то новое неистовство и понимаю, что он тоже боится — он боится меня. На всем скаку влетаем в запруду, нас окатывают брызги воды и тины. Если он вдруг вздумает перевернуться, он утопит меня. Но я клянусь себе всеми богами, каких только знаю, богами мамы Розы и богом бааса, что, если он перевернется на спину, я буду удерживать его до тех пор, пока он не потонет вместе со мной.
Но в этот миг, в самом разгаре своего безумия, он вдруг останавливается как вкопанный. Еще секунду огромное тело сохраняет напряженность, а затем я чувствую, как мускулы расслабляются, дрожа, будто рябь на воде.
«Пошли», — ласково говорю я. А когда мы выбираемся на берег, говорю «тпру» и треплю его по загривку. Его огромное тело дрожит подо мной. Он весь белый от пены. С трясущимися коленями я соскальзываю с его спины и рву пук травы, чтобы обтереть его. Он не делает ни единого движения, не издает ни звука, просто стоит, подрагивая, будто от холода. Я долго жду, потом беру поводья и веду его к ферме. Вдалеке я вижу мужчин, бегущих мне навстречу. Они, верно, думали, что я уже мертв. Я подхожу к ним, и они молча расступаются, чтобы дать дорогу. Подвожу серого жеребца к воротам крааля. Я вообще ничего не чувствую. Будто что-то умерло во мне в тот миг, когда бешенство оставило его. Покорный, как обезьянка, он идет за мной в крааль, а я беззвучно, отчаянно молю его: ради бога, вырвись, умчись прочь, чтобы никто, даже я, не отыскал тебя. Но от его былой дикости не осталось и следа. Это видно у него по глазам, влажным, круглым и кротким, как у коровы.
— Славно сработано, Галант, — говорит хозяин. — Отлично с ним справился. Теперь он твой.
— Нет, — сердито отвечаю я, — это Барендов конь.
Пусть берет его себе, думаю я, выходя из крааля. Никогда, клянусь, не прощу серому этого. Чтобы так постыдно позволить укротить себя! Я иду обратно к запруде и бросаюсь в воду, будто хочу утопиться, а потом, отдыхая, долго лежу на боку, желая лишь одного: навсегда забыть об этом злополучном дне. А когда появляются Баренд и Николас, во мне уже больше нет прежней злости, одна лишь угрюмая печаль, о которой им не расскажешь.
Запруда умеет унять любую печаль, с той же материнской нежностью, что и мама Роза. Нашими следами испещрена вся ферма, но мы всегда возвращаемся к запруде. Тинистая песчаная стена, чуть выше — поросший травой склон, ивы со свисающими почти до самой воды гнездами птиц-ткачей. Мы то и дело разоряем эти гнезда, иногда нас там уже поджидает свернувшаяся клубком змея. Тогда, испуганно вскрикнув, скатываешься обратно в воду. Это я всегда первым иду на разведку, и лишь потом за мной карабкаются остальные; это я первым проверяю, выдержит ли меня пружинистый сук, а когда сук ломается, это я лечу вниз, а они радостно скачут и покатываются со смеху. Но меня ничто не останавливает. Пока есть гнезда, мы будем разорять их. Порой устраиваем бои, швыряясь друг в друга грязью до тех пор, пока не остаются видны только белки глаз. Или ныряем, поспорив, кто дольше выдержит под водой; выныриваем чуть живые, потому что ни один не желает сдаться первым. Или приводим с собой кобелей и, укрывшись за земляной дамбой, выдаиваем их: тугой мускул сжимается у тебя в руке, каждый возбужденно подбадривает свою жертву, следя, чей пес выстрелит первым; возбуждение лишь усиливается от страха, что пес может неожиданно огрызнуться и укусить тебя. А часто, утомленные играми и купанием, просто лежим голые на берегу, жуя травинки, и, уставясь в небо, выискиваем похожие на что-нибудь облака: вот корова с огромным выменем, вот упряжка волов или телега, а вот лицо, рука, женская грудь, башмак, молоток, цапля. Порой мы так увлекаемся, что забываем о брошенной нами работе — птицы грабят поля, давно пора сгонять овец, доить коров, собирать хворост, полоть огород. А когда пытаемся незаметно прошмыгнуть во двор, там нас уже поджидает хозяин.
Но даже страх перед хозяином не может отпугнуть нас. И на следующий день мы снова возле запруды. Баренду и Николасу это, конечно, проще, работы у них куда меньше. Моя же не кончается никогда, Онтонг и Ахилл всегда начеку, следя, чтобы все было сделано вовремя. Но сколько бы ни было работы, я все равно убегаю к запруде. Именно гуда чаще всего ведут следы моего детства. Особенно хорошо, когда мы там вдвоем с Николасом, так оно обычно и бывает, ведь Баренд гораздо старше нас и уже почти взрослый.