Как-то днем, еще мокрые после купания, мы принимаемся рыть нору в земляной дамбе. Поначалу мы ищем крысу, которая скрылась в норе. Но вскоре забываем о ней и роем уже просто так. Зарываемся все глубже и глубже, касаясь друг друга мокрыми плечами. Земля тут влажная и сыпучая, не то что твердая глина снаружи. Ступни ног еще пригревает солнце, позади огромный дневной мир с его птицами и водой, а мы продолжаем продвигаться вглубь, нетерпеливо и упорно — как черви.
И вдруг туннель обрушивается. Мы еще копаем и выбрасываем землю, потом какое-то странное движение вокруг — и все забито песком: глаза, уши, нос, рот. Сжавшись от страха, мы безуспешно пытаемся приподняться. Погибаем, думаю я, и вот уже не различить, чье это тело бьется в конвульсиях, его или мое.
Когда мне наконец удается вздохнуть и прокашляться, я снова вижу солнечный свет, вижу ноги Онтонга и других мужчин, высоких, будто деревья.
— Пожалуйста, не говорите папе, — умоляет Николас. — Он убьет нас за это. Правда, Галант?
— Пришибет, это точно, — отплевываясь, бормочу я.
Мужчины уходят, а мы еще долго сидим у запруды в свете угасающего дня — два мальчика, которые вместе узнали, что такое смерть.
Но вот чего-то я все же понять не в силах. У этой самой запруды наши следы не только сливаются, но и почему-то расходятся: его — в одну сторону, мои — в другую. А все, как мне кажется, из-за грамоты. Хозяйка уже давно учит их читать и писать, я про это знаю, ведь они то и дело говорят об этом у запруды. И вот как-то раз Николас берет кусок глины, разминает и разглаживает его и хворостинкой рисует на нем цепочку каких-то странных знаков — линий, завитков и закорючек, вроде следа какого-то зверька.
— Что это? — с подначкой спрашивает он.
— Откуда мне знать? — отвечаю я. — Похоже на след хамелеона.
— Это мое имя, — говорит Николас. — Вот гляди. Это читается Николас.
Все это кажется мне весьма подозрительным.
— Как так может быть, — говорю я, — ты вот стоишь тут, сверху, а твое имя лежит внизу, в глине?
— Говорю тебе, это мое имя, — смеется он и обводит пальцем отдельные знаки. — Ни-ко-лас. — Потом стирает их и рисует новую цепочку. — А вот это имя Баренда.
Тут Баренд швыряет в нас комом тины, и урок сменяется более привычным кувырканием в воде.
Но через несколько дней, когда Баренд уходит с хозяином в вельд, я снова тащу Николаса к запруде.
— Нарисуй еще раз твое имя на глине, — прошу я.
— Зачем?
— Хочу поглядеть.
Он пожимает плечами и снова рисует цепочку знаков. Я долго сижу на корточках, разглядывая их и обводя пальцем.
— А мое имя можешь нарисовать?
— Конечно.
— Ну давай, рисуй.
Он сплющивает новый кусок глины и рисует новые знаки.
— Это и есть мое имя?
— Да, тут написано Галант.
Но мне в это никак не поверить. Когда смотришь в спокойную воду, то видишь свое собственное лицо, тоже глядящее на тебя, а стоит тебе начать двигаться или корчить рожи, тот, другой, делает то же самое. Это тоже странно, но хоть как-то понять можно. А эти крошечные следы, изображающие мое имя Галант, совершенно сбивают с толку.
— Пускай они останутся тут, — говорю я Николасу, раздеваясь, чтобы лезть в воду.
Я заботливо прикрываю значки листьями и ветками и на следующий день, когда Баренд тоже приходит к запруде, показываю их ему и спрашиваю:
— Что это?
— Как что? Это твое имя — Галант.
Теперь я знаю, что так оно и есть.
— Научи меня рисовать такие же значки и читать их, — прошу я Николаса.
— Хорошо.
Но Баренд вдруг грубо обрывает его:
— К чему трудиться? Он же всего-навсего раб. Какой ему от этого прок? Что он, станет лучше пасти скот, или убирать пшеницу, или собирать хворост?
— Научишь меня, Николас? — упрямо настаиваю я.
Он глядит на меня, слегка нахмурясь. Рассеянно и досадливо пожав плечами, запускает голышом в лягушку.
— Пожалуй, Баренд прав, — говорит наконец. — Грамота не принесет тебе никакой пользы, сам понимаешь. А ну, побежали! Поглядим, кто первым будет в воде!
Той же ночью над фермой бушует одна из неистовых боккефельдских гроз, и, когда я на следующее утро возвращаюсь к запруде, от знаков на глине нет и следа. Будто их вообще тут не было.