— Захотел очищенной!.. Очищаем, но разве очистишь ее как следует без приспособлений, на костре?
— А по-моему, надо раскорчевать участок земли и самим посадить убикаю. Да, пожалуй, и кофе, и кукурузу. Век не век, а живем и не так быстро выберемся, по-видимому. Если же подвернется оказия или на шлюпках выберемся отсюда быстро — соберут урожай малайцы, нас добрым словом вспомянут, — заметил Бударин.
— И участок есть подходящий, — с трудом приподнявшись и опираясь на руки, добавил бледный, совершенно больной Демидов. — Знаете, там, где заброшенная плантация… Да еще можно часть джунглей раскорчевать…
— Ну зачем это? — возразили моряки. — Шлюпки скоро отремонтируем. Ведь не все же время тут жить.
— Кто знает, может быть, и поживем год, другой. Война ведь. Посмотрите, какие клочки земли у малайцев, а собирают урожай и с нами делятся. А у нас работников на целый колхоз наберется. Сидеть без дела — только скуку наводить на себя. Если мы не дождемся урожая, выедем отсюда — малайцы соберут, — заговорил Погребной. — Помните, есть такой рассказ. Мальчик спрашивает старика: «Дедушка, что ты копаешь?» — «Ямки копаю, яблоневый сад посажу», — отвечает ему старик. «Дедушка, ты вон уже какой старый, яблоки не скоро уродятся, ты можешь и не дожить до того времени». — «Ну что ж, внучек, — отвечает ему старик, — другие садили, я ел; садил молодым и сам ел. И это было вдвойне радостно. Ну, а эти яблоки, если не я — другие покушают, меня добрым словом помянут. Да и тебе, внучек, яблоки достанутся». Вот и мы давайте огород посадим, не думая о том, кто соберет урожай: мы или малайцы, — закончил Погребной.
Его поддержал Бударин.
На другой день Борис Александрович сходил к Амиру в поселок Ранай и попросил его указать участок земли, который можно было бы раскорчевать под огород. Староста острова выполнил их просьбу, и через несколько дней моряки приступили к работе. Работа по раскорчевке оказалась тяжелой и изнурительной и заняла много времени. К тому же не было ни кирок, ни лопат. Приходилось работать кольями, параном и маленьким топориком.
Бахирев попросил перевести и его на эту работу. Капитан Демидов разрешил. Не совсем еще выздоровевшему кочегару Владимиру Зинчуку, который рвался на работу, поручили приготовить масло из кокосовых орехов.
День за днем люди выходили на раскорчевку площадки. Одни рубили лианы, вырубали корни; другие собирали мелкие ветви, кусты и сжигали их. И каждый день участок расширялся. Почва была тяжелая, красная, глинистая, с камешками. Перегной носили из джунглей, осадочный ил — с реки. Все эти занятия, запах земли, дрожащие в солнечном блеске языки пламени костров, сладковатый запах дыма, особый аромат перерубленных корней напоминали морякам весенние полевые работы на далекой родине, такой желанной, и вызывали щемящую тоску по ней.
На обработанном первом клочке земли посадили убикаю и несколько зерен кукурузы.
Вахты на скале
Зловеще пожелтело небо от вспышек молний и заходящего солнца, запылали тучи, наплывая на джунгли и разрываясь в клочья о деревья. Они становились то черными, то медно-красными. Мелкие капли дождя сменились потоками ливня. С океана на остров налетали шквал за шквалом, ветер и вода. Маленькие лужи тут же превращались в целые озера желто-кофейного цвета. Сильный ветер раскачивал и низко пригибал огромные стволы пальм. С их верхушек срывались орехи, глубоко врезываясь в раскисшую землю. И горе было тому, кто попадал под эту бомбежку. Помня еще о том ранении, которое в первые дни жизни на острове получил в бурю Погребной, люди обходили подальше пальмовые заросли. Ветер был так силен, что буквально сбивал с ног. Порывы его срывали крышу с хижины, и приходилось в ливень чинить и укреплять кровлю и стены. Люди мостились поближе к очагу.
Но, едва дождь затихал, моряки без ропота поднимались и снова принимались за дела.
Очередные дежурные карабкались на скалу у берега и терпеливо несли вахты, внимательно следя за горизонтом, не покажется ли дымок судна или хотя бы парус. На скалу наносили много сухого хвороста для подачи дымом или огнем сигнала судну в случае надобности. Но ничего не было видно.
— Ну как? Опять ничего? — спрашивали дежурных больные моряки, едва их товарищи появлялись в хижине.
— Нет! Все еще ничего, — отвечали вахтенные.
Получив отрицательный ответ, больные отворачивались, чтобы спрятать грусть, и укладывались снова на постели.
На скалу часто прибегала Дуся Сердюк. Она быстро взбиралась сюда, спрашивала дежурных, или, как их тут называли по судовым традициям, вахтенных, не видать ли чего на море. Получив ответ: «Нет, Дусенька, ничего нет, ничего не видно», — она стояла еще минуту-другую и тоскливо глядела в море, на север. Иногда товарищи подшучивали над ней, желая развеселить девушку.
— Что, Дусенька, сердце болит: любовь, милый там?
— А хотя бы и любовь… Что же тут зазорного, если она настоящая?.. — И Дуся срывалась и убегала в хижину помогать Тимофею Захаровичу готовить обед или отправлялась куда-нибудь на берег. И там сидела в одиночестве. Казалось, она прямо на глазах таяла.
Однажды Алексей Бакалов и Илья Бахирев заметили у Дуси слезы.
Моряки не на шутку всполошились и с тех пор еще участливее и теплее стали относиться к ней.
Приходил на скалу и Тимофей Захарович.
Отдышавшись и обмахиваясь поварским колпаком, он подолгу стоял здесь, не говоря ни слова. А когда приближалось время обеда, спускался обратно к хижине.
Несколько раз заглядывала на скалу Евдокия Васильевна. Она, как и Дуся, глядя на море, спрашивала:
— А где же земля?
И, когда ей показывали в ту сторону моря, где был материк, она говорила в раздумье:
— Значит, и Владивосток там… — Постояв немного, добавляла: — А знаете, я сегодня слышала среди пальм песню птички. И вот кажется мне, что я слышала раньше где-то пение этой птички. Потом смотрю — на ветке будто уссурийская синяя мухоловка. У меня сердце даже остановилось, так потянуло домой. Наверное, у нас там сейчас снега, белеют березки, поют синицы. А эти мухоловки — наши милые соловьи. Может быть, они прилетали сюда, в теплые края. Я думаю — не принесли ли они нам привета от родных мест. Смотрю на пичугу и не верю своим глазам. Ну точно как наша! И так мне стало радостно, когда она запела…
И Евдокия Васильевна пошла к больным. Работы ей хватало. Едва выздоравливали одни, как заболевали другие. Вчера еще здоровый человек сегодня лежал весь покрытый холодным потом, ежась от холода, хотя на дворе жарища. На острове круглый год стояла одинаково жаркая погода. Теперь слегли Зверев, Зинчук, свалились Шевелев, Бердан. Жаловался на недомогание Баранов Степан Филиппович, хотя и старался не поддаться болезни, продолжал ходить на скалу выбивать надпись. Особенно же плох все время был Александр Африканович.
Евдокия Васильевна выбивалась из сил. Хорошо еще, помогали товарищи, особенно Илья Радченко, который с особой ласковой теплотой относился к ней и к ее заботам. Возвращаясь из джунглей или с берега моря, приносили, как правило, всякие травы, водоросли и отдавали их Евдокии Васильевне: ведь что-нибудь могло пригодиться ей для лечения больных.
Моряки обратились к Петеру Энгерсу с просьбой достать лекарства. Он пообещал, но проходили дни, а лекарств не было. Больные страдали от зуда кожи. К этому прибавилась еще какая-то тропическая болезнь. И хотя все каждый день купались в море, а тех, кто не мог сам пойти, товарищи обмывали подогретой водой, — это не помогало.
Петер Энгерс молчал, и все видели, что он чем-то озабочен. Обещанные самолеты не прилетали, и моряки почувствовали, что остров Большая Натуна отрезан и от Борнео и от Сингапура.
Энгерс, видно, не хотел выдавать истинного положения вещей. Лишь иногда сквозь улыбку и как бы невзначай замечал: «Мне кажется, что мы тоже потерпели кораблекрушение и очутились почти в таком же или равном с вами положении».