Моряки бежали в хижину, к очагу. Хорошо, что крыша, выложенная из листьев пальм и травы, толстая, сантиметров в семьдесят, не пропускала воды.
Евдокия Васильевна, выстирав и высушив свою сорочку, разорвала ее на полосы — получились бинты. Она смачивала их в морской воде и перевязывала раны. Больше ничего не было, марганцовку уже к этому времени всю израсходовала. Особенное беспокойство вызывали раны Андрианова и Анны Николаевны. Вокруг ран начало чернеть, рука у одного и нога у другой распухли. Евдокия Васильевна боялась гангрены.
Но лечить было нечем. Морская вода да листья растения, похожего на алоэ, которыми ей советовали пользоваться малайцы, — вот и все, чем она располагала.
К Евдокии Васильевне за помощью обращались и малайцы. Как-то после очередного обстрела острова японскими самолетами за ней прибежал Датук и позвал к себе в поселок Ранай.
Вернувшись. Евдокия Васильевна рассказывала морякам:
— Перевязала раненого малайца… Очень тяжело было смотреть на убитых людей. Видно, как двое ребят их играли, так и остались лежать вдвоем. Маленькие. Такие беспомощные. Женщины плачут… И что понадобилось японским летчикам от этих хижин и от этих малайских ребят?
Евдокия Васильевна всхлипнула, вытерла рукой глаза, не проронив больше ни слова.
…В конце января моряки заметили самолет над островом. Они успели разглядеть, что самолет не японский. Он не бомбил и не обстреливал остров и вскоре скрылся за высокими пальмами. Гул утих за поселком Ранай.
Прошло более получаса, когда в хижину пришли Петер Энгерс и староста острова Амир.
— На острове сделал вынужденную посадку наш бомбардировщик, — сказал Энгерс. — Командир самолета, узнав, что здесь находится экипаж советского судна «Перекоп», потопленного японцами, согласился забрать двух человек ваших — капитана и одного офицера.
Капитан Демидов поднялся. Сильно похудевший за время болезни, он, казалось, стал теперь еще выше, седина в волосах загустела, глаза глубоко ввалились. Александр Африканович с трудом держался на ногах. Поддерживаемый Будариным, он вместе с Петером Энгерсом и Амиром ушел для переговоров с командиром самолета.
Командир самолета — высокий голландский офицер — согласился наконец взять с собой не двух, а трех человек, но самых больных. Одновременно он пообещал, что доведет до сведения голландского командования о тяжелом положении русских. Он только покачал головой, когда узнал, что из тридцати двух оставшихся в живых моряков двадцать четыре еще не оправились от ранений и ожогов и что многие заболели малярией, а лекарств нет. Затем он развел руками и сказал, что, к сожалению, ничем не может помочь, он тоже не имеет никаких медикаментов.
— Но я уверен, — заключил офицер, — что мы в ближайшие дни вывезем всех моряков на Борнео или другой большой остров, куда укажет командование. Конечно, если нам не помешают японцы.
— В какой город вы намереваетесь везти больных? — спросил голландца Бударин.
Посмотрев на Демидова, потом на Бударина и тщательно подбирая английские слова, летчик ответил:
— Это является военной тайной… Не моей, а военной, — подчеркнул он. — Не могу сказать, потому что война есть война. Вы же знаете, у вас, в России, тоже идут тяжелые сражения. Мы много знаем о борьбе русских, мы внимательно следим за всем, что там происходит. Ваш Ленинград выдерживает невиданную блокаду, и вот там что-то случилось: русские, по-видимому, одержали большой успех — ленинградцы на этой неделе начали получать увеличенные вдвое пайки хлеба вместо ста двадцати пяти граммов хлеба на человека, как получали до этого. Я не понимаю, да и многие наши не понимают, не могут понять, как можно столько держаться в блокируемом городе при таком мизерном пайке. Для этого надо быть очень сильными, мужественными людьми! Таких людей уважают.
Бударин заметил, как взволновал Демидова рассказ голландского летчика: ведь у Александра Африкановича в Ленинграде осталась семья, десятилетний сын Вадим, по которому он так сильно тосковал, даже в бреду звал. Заметил это и командир самолета.
— У капитана семья в Ленинграде, он там жил до войны? — спросил он.