— Что, Дусенька, сердце болит: любовь, милый там?
— А хотя бы и любовь… Что же тут зазорного, если она настоящая?.. — И Дуся срывалась и убегала в хижину помогать Тимофею Захаровичу готовить обед или отправлялась куда-нибудь на берег. И там сидела в одиночестве. Казалось, она прямо на глазах таяла.
Однажды Алексей Бакалов и Илья Бахирев заметили у Дуси слезы.
Моряки не на шутку всполошились и с тех пор еще участливее и теплее стали относиться к ней.
Приходил на скалу и Тимофей Захарович.
Отдышавшись и обмахиваясь поварским колпаком, он подолгу стоял здесь, не говоря ни слова. А когда приближалось время обеда, спускался обратно к хижине.
Несколько раз заглядывала на скалу Евдокия Васильевна. Она, как и Дуся, глядя на море, спрашивала:
— А где же земля?
И, когда ей показывали в ту сторону моря, где был материк, она говорила в раздумье:
— Значит, и Владивосток там… — Постояв немного, добавляла: — А знаете, я сегодня слышала среди пальм песню птички. И вот кажется мне, что я слышала раньше где-то пение этой птички. Потом смотрю — на ветке будто уссурийская синяя мухоловка. У меня сердце даже остановилось, так потянуло домой. Наверное, у нас там сейчас снега, белеют березки, поют синицы. А эти мухоловки — наши милые соловьи. Может быть, они прилетали сюда, в теплые края. Я думаю — не принесли ли они нам привета от родных мест. Смотрю на пичугу и не верю своим глазам. Ну точно как наша! И так мне стало радостно, когда она запела…
И Евдокия Васильевна пошла к больным. Работы ей хватало. Едва выздоравливали одни, как заболевали другие. Вчера еще здоровый человек сегодня лежал весь покрытый холодным потом, ежась от холода, хотя на дворе жарища. На острове круглый год стояла одинаково жаркая погода. Теперь слегли Зверев, Зинчук, свалились Шевелев, Бердан. Жаловался на недомогание Баранов Степан Филиппович, хотя и старался не поддаться болезни, продолжал ходить на скалу выбивать надпись. Особенно же плох все время был Александр Африканович.
Евдокия Васильевна выбивалась из сил. Хорошо еще, помогали товарищи, особенно Илья Радченко, который с особой ласковой теплотой относился к ней и к ее заботам. Возвращаясь из джунглей или с берега моря, приносили, как правило, всякие травы, водоросли и отдавали их Евдокии Васильевне: ведь что-нибудь могло пригодиться ей для лечения больных.
Моряки обратились к Петеру Энгерсу с просьбой достать лекарства. Он пообещал, но проходили дни, а лекарств не было. Больные страдали от зуда кожи. К этому прибавилась еще какая-то тропическая болезнь. И хотя все каждый день купались в море, а тех, кто не мог сам пойти, товарищи обмывали подогретой водой, — это не помогало.
Петер Энгерс молчал, и все видели, что он чем-то озабочен. Обещанные самолеты не прилетали, и моряки почувствовали, что остров Большая Натуна отрезан и от Борнео и от Сингапура.
Энгерс, видно, не хотел выдавать истинного положения вещей. Лишь иногда сквозь улыбку и как бы невзначай замечал: «Мне кажется, что мы тоже потерпели кораблекрушение и очутились почти в таком же или равном с вами положении».
Когда установилась ясная погода, экипаж усилил работу по ремонту шлюпок. Мысль об уходе на остров Борнео не покидала моряков. Теперь даже больные и те старались помочь в работе. Одна шлюпка была уже почти полностью готова, и это воодушевляло людей.
Степан Филиппович Баранов продолжал выбивать надпись на скале. Изредка вместе с ним принимались вырубать надпись и выздоравливавшие матросы Сухонос, Зверев и Нечаев и старший помощник капитана Байдаков. Порода поддавалась обработке с большим трудом. Степан Филиппович, стирая серую пыль с камня и обливаясь потом, медленно вырубал букву за буквой. Его сменяли то Сухонос, то Зверев или Нечаев. Через несколько недель упорной, настойчивой работы надпись была закончена. Она отчетливо выделялась светлыми полосками букв на темном фоне камня.
Первого мая решили открыть этот памятник, возложив у его подножия большой венок, сплетенный женщинами из пальмовых ветвей и цветов.
Все собрались у скалы. Пришел Датук и еще несколько малайцев.
Настроение у экипажа, несмотря на длительную оторванность от большого мира, было приподнятым. Многие волновались. На отвесной высокой каменной стене с нависшим карнизом был четко выбит якорь, над вершиной его — пятиконечная звезда, а вокруг нее — буквы «СССР» и чуть пониже — слова: «Перекоп» 1941 год». Еще ниже — столбиком, непривычным латинским шрифтом были выбиты фамилии погибших русских моряков: «Зорин, Стыврин, Лютивинский, Соколов, Будоян, Агарков, Рева, Анипко».