Иногда на двойника находила добрая прихоть. Тогда он тихонько доделывал за брата какую-нибудь работу. Холодными ночами топил камелек вместо непробудно спящей Олджуны, подвешивал к теплу кинутую в угол Тимирову одежду, о которой баджа забыла побеспокоиться. А чашку воды занемогшей Уране всегда рад был поднести…
За все пять весен те, кто когда-либо мельком примечал Соннука, и краешком не заподозрили в нем другого, такого же, как сын хозяина. Кузнецы, включая Тимира, полагали, что это сам Атын. Считали его страдающим лунной болезнью – хождением во сне.
Этой весною Атын понял: больше так продолжаться не может. Да и какое бы естество смогло выдержать столь странное существование? Без того не отличаясь миролюбием, близнец сделался невыносимым. По привычке рассказывал о прошедших ночах, но явно чего-то недоговаривал. Встревоженный Атын попытался украдкой наблюдать за ним. Напрасно – чуткий двойник сразу обнаружил слежку и конца-краю не стало обвинениям, в коих он находил изощренную усладу.
Нескончаемой мукой в мыслях и наяву был теперь Соннук, обретший не просто вкус к жизни, а безудержную, звериную тягу к ней. Ему хотелось уже не трогать и ощущать, а жадно рыться, рвать, мять и трепать; не отведывать и вкушать, а ненасытно грызть, жевать, жрать, лопать… Сонм вожделений въедался в душу, не имеющую земного, ключевого начала. Так поросль камыша поглощает некогда плодородную аласную землю, яростно визжа под острием горбатого батаса: «Жить! Жить, жить, жить-жить-жить!» Коси не коси, вредоносный камыш в конце концов берет свое, забивает собой заболоченное угодье…
Неполноценную плоть близнеца восполняло, взбухая и наливаясь черною силой, зреющее лихо, а Атын все ждал внезапного чуда. Казалось, вот придет оно, посланное светлым провидением, и не даст гибельным завязям подняться побегами, пустить ползучие корни в земле долины.
Что ни день, к губам двойника плотнее прикипала желчная ухмылка, будто дразня: «Знаю о думах твоих, знаю – извести меня хочешь!» В смятении Атын всматривался в глядельце, ища на своем лице такую же гримасу. А не было ее. Потому что и дум лукавых не было. Напротив, все чаще повзрослевший парень ломал голову над тем, как спасти несчастное свое творенье, вытянутое из инобытия вперекор божьему замыслу. Большей половиной Сюра и весен готов был поделиться, если бы свыше чуть-чуть приоткрылась завеса над тайной создания настоящего человека. Мечтал вызволить брата из полужизни, из трясины манящих страстей, привести его к людям и все рассказать. Пусть наказывают, пусть хоть навсегда выгонят обоих… Любую цену заплатил бы Атын за спасение Соннука.
Любую – кроме одной. Не раз вспоминался белоглазый искуситель. Атын ждал его появления с ужасом в сердце, но чужеземец не явился в этом году на торжища, не потребовал отдать волшебный камень. Память подсовывала видение вздыбленной земли за спиной хохочущего странника. Атын решил: он не отдаст Сата, даже если этот демон пообещает исправить жизнь ему и брату от начала зарождения. Не могла бесценная Элен быть платой за избавление от страданий двух измаянных на Орто душ. Да и ни за что другое на свете.
Пока размышлял, на него из глядельца смотрело раздраженное, осунувшееся от вечного недосыпа лицо. Его лицо. Достать из кошеля на груди Сата и заглянуть в волшебные грани Атын не решался, почему-то уверенный, что увидит такое, отчего вовсе лишится сна.
…Крупно дрожа и приплясывая в страхе, стригун сделал попытку вытолкнуть удила к зубам и встать на дыбы, как в начале объездки.
– Надо было назвать его Трусливым, – пробурчал Соннук.
– Грех ругать невинную лошадь.
Предостережение прозвучало втуне. Двойник нарочно замахнулся на жеребчика:
– Стой, тварь с заячьим сердцем, уж я-то научу тебя повиноваться!
Тот шарахнулся в сторону. Атын едва не задохнулся от гнева:
– Не смей!
Двойник, кажется, больше удивился, чем осерчал. Отступил и неожиданно рассмеялся:
– Не верю ушам! Неужто какое-то дикое, безмозглое животное дороже тебе, чем я, такой же, как ты? – Поправил себя: – Почти такой же. Разница в том, что я умнее. Если б ты не забрал мой джогур…
– Ты сам всучил его мне, даже не предупредив, – напомнил Атын.