Сплюнул досадливо Кузьма, опустил мешок, повертел туда-сюда головой: не смеется ли кто над его немощью?
Беда, отчаялся Кузьма, одному не обойтись. И стал приглядываться к снующей толпе, кого б из мужиков на помощь позвать. Старался выбрать одетого попроще, да все были почему-то в новом, в чистом. А, будь что будет!
— Эй, гражданин! — крикнул одному Кузьма и поманил его пальцем.
Мужчина лет сорока, спешивший к троллейбусу как на пожар, остановился.
— Меня?
— Тебя, тебя. Подсоби. — И указал на мешок.
— Э-э, некогда, — отмахнулся тот и на ходу впрыгнул в троллейбус.
Кузьма снова стал присматриваться к толпе, решив теперь действовать более осторожно, торопящихся не трогать.
И тут как раз кто-то на плечо руку ему положил. Оглянулся Кузьма: пожилой не пожилой — не поймешь. Вроде бы и с бородой, а статный, подтянутый, лоб — без единой морщинки.
— Огонька, батя, нету? — говорит.
Кузьма в кармане нащупал спичечный коробок, подал бородатому.
Прикурил бородатый и уж «спасибо» хотел сказать, да нашелся тут Кузьма:
— Слушай, подсоби!
Кузьма мешок схватил, бородатый одной рукой снизу поддал его — и мешок очутился на спине. Приладил его Кузьма, не поворачивая головы, отблагодарить хотел бородатого, а того и след простыл.
Пошатываясь, засеменил Кузьма. Прохожие мешали — тыкались в него, но он не сворачивал: не они, а он с грузом. Это же так заведено даже в Хорошаевке: ежли, скажем, две подводы встречались, то дорогу обязательно менее груженная уступала.
Вот уж универсам позади, дом жилой позади, к следующему Кузьма приближается. Согнулся в три погибели — так легче мешок на спине держать.
Еще дом. Длинный, черт. У них: вся Хорошаевка, должно, не длиннее. Пальцы рук начинают слабеть, мешок новой тяжестью наливается.
Остановился, согнулся пополам, не снимая мешка, дал пальцам отдохнуть. Только мало проку в таком отдыхе — руки освободил, а спине каково? Нет, лучше идти.
Топ-топ, топ-топ… Шаги мелкие, а скорые. Где он там, двадцать пятый дом? Скосил глаза, посмотрел, мимо которого он проходил. Только седьмой! Бог ты мой, сколько еще топать!..
Он звонил короткими звонками и длинными, пробовал стучать — молчок. Никто не открывал. Прислушивался, приложив ухо к двери, — тишина. Вроде б должна Шурка уже с работы вернуться, да и мужик ее — они в одном цехе. Вон во все квартиры люди вернулись, а дочери с зятем нет. Надоело Кузьме под дверью стоять, звонить без конца. Дай, думает, у соседей спрошу.
Нажал на белую кнопку соседского звонка, слышит — затопали.
Дверь открыла молодая женщина в очках, с полотенцем через плечо. Пока Кузьма подыскивал слова, она сама спросила:
— Вам кого?
— М-мне Шурку.
— Какую Шурку?
— Дочерь мою.
— Вы, дядя, ошиблись, здесь Саша с Анатолием живут, это, может, в следующем подъезде?
Кузьма опешил.
— Дык как же? — И он стал рыться в боковом кармане пиджака, ища конверт, на котором точно обозначена шестьдесят первая квартира.
— Лутошкина ее фамилия, — настаивал Кузьма, — тут она должна жить. Я вот ей картошку привез.
— Нет-нет, что-то, дядя, вы путаете. Здесь живут Кузнецовы, а не Лутошкины.
— Так это ж по мужу ее так! — обрадовался Кузьма. — А Шурка — это по-домашнему ее кличут, в Хорошаевке у нас. А тут, ясное дело, Саша она.
— А вы отец ее? — С лица женщины пропала улыбка.
— Отец — не похож разве?
— Вот я и вижу. Знаете, уехала Саша на сборы. Вместе с Анатолием. Пятнадцатого будут.
И подкосились ноги у Кузьмы.
Сборы, сборы… Кузьма был наслышан про них от Шурки. Это перед соревнованиями их устраивают. Бывает, на неделю, бывает, дольше. Вот это угодил он в гости!
Женщина жалостливо посмотрела сквозь очки на Кузьму, потом вдруг вскрикнула:
— Извините, у меня там кипит!
Захлопнула дверь. А Кузьма остался стоять один.
Что делать, черт побери?! Попросить эту очкастую оставить у себя мешок с картошкой, пока Шурка не вернется? Неудобно второй раз человека тревожить. К другим соседям, что ль, позвонить? Пусть у них постоит, так и быть. Подтянул мешок к следующей квартире, позвонил. В дверях вскоре появился хозяин — толстый дядя, в одних трусах и не стесняется ни капли. Спросил в упор:
— Что?
Кузьма переминался с ноги на ногу.
— Вот картошка у меня…
— Ворованная? — Голос у хозяина — как из трубы оглушает.
— Своя, своя. Дочери вот привез, а ее нету.
— А я, гражданин, при чем?
— Пусть у вас картошка постоит.
— Во придумал! Может, она ворованная.
И толстый мужик захлопнул дверь. Ключ в замке повернул для большей безопасности.
Не ожидал Кузьма такого, не ожидал. Пятьдесят километров вез картошку, мучился, а на кой ляд? Нету Шурки дома. На сборы уехала… И этот, Анатолий ее, тоже хорош. Таскается с ней заодно, лучше б приструнил, дома сидеть заставил. Так нет, не накатаются никак! Ребенка вон из-за этого велосипеда не хотят заиметь.
Куда девать мешок, будь он неладен? Не оставишь же его у дверей до пятнадцатого числа! А обратно Кузьма его ни за что не повезет. Пусть уж лучше тогда тут стоит, на лестнице. Ну, может, кто и возьмет килограмм-другой — не жалко, а Шурке е Анатолием все равно сколько-нисколько достанется.
«А правда — оставлю, — обрадовался идее Кузьма. — Сегодня восьмое уже, а через неделю и они вернутся. За неделю ничего с картошкой не случится. А старухе скажу: у соседей оставил…»
И он, потихоньку прислонив мешок к двери шестьдесят первой квартиры, ступенька за ступенькой стал спускаться вниз. И уж когда оказался на улице, чуть не бегом припустил к троллейбусной остановке.
ПОСЛЕДНЯЯ СМЕНА
Вахтер Хомяков приготовился выпускать последнюю в жизни смену. С завтрашнего дня он на пенсии. Малость грустно ему покидать свою службу, но что поделаешь — годы. Правда, хотел он было повременить, а старуха — ни в какую. «Ты что, — говорит, — умней всех? Али тебе больше других нужно? Хватит, наработался!»
Хомяков стал у барьерчика, поправил фуражку, откашлялся. Посмотрел на контрольные часы — без трех минут пять.
Первым дверь проходной отворил Васька Фролов из ремонтно-механического (Хомяков знал чуть ли не весь завод по фамилиям — двадцать лет проработал на одном месте). Васька всегда выходил раньше всех, хотя никогда никуда не торопился и никаких срочных дел у него не было. Привык просто.
Вахтер преградил дорогу Ваське.
— Без трех еще! Рано.
— Не будем мелочными, дядя Хомяков, — панибратски сказал Фролов.
Хомяков и впрямь решил, что три минуты в жизни ничего не значат, к тому же у него сегодня было прощальное настроение.
— Ладно, иди.
Потом пошли женщины, молодежь.
— Предъявляйте пропуска! — стараясь быть строже, объявлял Хомяков.
Глаз у вахтера был наметанный, он успевал у каждого проверить пропуск и заглянуть в лицо: по выражению лица Хомяков точно определял, не выносит ли кто что-нибудь из завода. «Взгляд у Хомякова, как рентген, — шутили рабочие, — ни в кармане от него железки не спрячешь ни в сумке, ни в сапоге».
Подошел инженер Никодимов. Хомяков помнил его зеленым ремесленником. Вечно, бывало, пропуск терял. Теперь выучился, стал шишкой.
— До свиданья, дядя Хомяков! — поднял к виску руку инженер.
— До свиданья, товарищ Никодимов! — раскланялся вахтер.
В числе последних выходил малорослый парнишка Коля Жилин. Был он тихий, слесарь старательный. Умный. «Ходят слухи, — вспомнил вахтер, — что Коля книгу про завод пишет. С ним надо быть повежливей. Глядишь, и про меня где строкой обмолвится».