При этих мыслях Хомяков не заметил, что Коля показал ему не пропуск, а удостоверение члена спортивного общества «Авангард» (пропуск Жилин забыл в общежитии).
Медленно, с охотой уступая дорогу другим, приближался к проходной Фома Сергеевич Симоненко, кладовщик, тоже ветеран.
«Через месяц и его проводят», — с грустью подумал Хомяков.
— Как дела, Хомяков? — подходя, спросил Фома Сергеевич и протянул вместо пропуска пачку «Севера». — Закуривай!
— Хорошо идут дела, Фома… Завтра…
Хомяков не договорил, но старый кладовщик понял, о чем хотел сказать старый вахтер.
— Ну, пока! Не тужи!
После дежурства Хомякову велено было явиться к начальнику караула. «Небось поздравить хочет с уходом», — предполагал вахтер.
Когда Хомяков вошел в кабинет, Бережной, начальник караула, говорил по телефону. Он жестом указал вахтеру на кресло. Хомяков с удовольствием сел.
Положив трубку, Бережной с минуту молча смотрел на разомлевшего в кресле Хомякова, затем внезапно сказал, как выстрелил:
— Видите?! — И указал на угол, где стояла связка из пяти-шести коротких досок. — Сам отобрал! А вы, Хомяков, прозевали.
— Неужто?! — Вахтер привстал с кресла.
— А что мне за резон врать?
— Как же это я, а, товарищ Бережной?
— Это мне у вас нужно спросить.
Хомяков строил догадки: кто мог вынести доски? Скорее всего дачник какой-нибудь. Он искал оправдания, но в конце концов понял, что это бесполезно, против факта не попрешь — прозевал.
— Виноват, товарищ Бережной. Обещаю исправиться!
— То-то! — И начальник караула многозначительно прихлопнул какую-то толстую красную папку. — Можете идти, Хомяков!
Вахтер вышел, довольный, что так легко отделался. А через несколько шагов Хомяков остановился. «Постой, как же это я исправляться буду, коль завтра — на пенсию? Нет, надо поставить Бережного в известность…»
И он, не раздумывая, повернул обратно.
ДЕД ХВОСТОВ
Начало мая. С неделю назад сошел последний снег. На обочинах городских тротуаров, даже у подъездов многоэтажных домов, нежа глаз и сердце, зацвела неброская мать-и-мачеха. На клумбах проклюнулись петушки и лилии.
А ближайший парк наполнился гомоном вернувшихся из дальних краев птиц. Да и оседлые — синицы, сороки, воробьи, дрозды-рябинники — тоже радовались наступившему теплу, неистово звенели, стрекотали и чирикали. Под кустами появились листочки кислицы — первое лесное лакомство детей и взрослых.
Проснулись пчелы и шмели.
В такую пору тянет на улицу, на природу — подышать весенним воздухом, понаблюдать пробуждение всего живого.
А у меня на руках — направление в больницу.
Больше всего я боялся многоместной палаты с ее неизменной духотой: в духоте не могу спать.
А тут — всего три человека. Просторно, окно большое, чистое. Больничный двор большой, и шум улицы, проникая к нам, заметно терял свою силу.
Медсестра указала мне на койку возле окна и ушла.
Я назвался.
С койки у противоположной стены приподнялся на локте мужчина крепкого телосложения. Было ему лет тридцать.
— Ну, а меня зовут Вячеслав. Проще — Славка. Язвенник, — сказал он. Видно было, что Славка — парень веселый. — А это дед, — кивнул он в сторону человека, лежавшего на средней, койке.
— Зовут-то его как?
— Зовут? Дед. Я его дедом зову. Вообще-то его фамилия Хвостов, Федор Павлович. Только на имя-отчество он не откликается. А на «деда» клюет… Эй, дед, спишь, что ли? Новенький к нам прибыл.
Дед медленно повернулся, приоткрыл один выцветший глаз. Посмотрел на меня и снова закрыл его.
— Оклемался уже, — сказал Славка. — Дней десять назад чуть живого привезли. Сердце почти не билось. А вот оклемался. Сегодня я его даже в туалет выводил.
Назавтра дед смотрел в мою сторону приветливее: видно, выздоравливать начал.
В обед жена принесла мне книги, свежие газеты. Предложил почитать и деду. Из газет он выбрал «Известия». От «Литературной газеты» и «Советского спорта» отказался:
— Там не разыскивают наследников, у которых за границей умерли родственники? Нет? Тогда не возьму.
Все чаще дед Хвостов стал выходить в коридор. Читал и перечитывал там всякую всячину, развешанную на стенах: санбюллетени, приказы и распоряжения главврача, рекомендации по правильному питанию. Но дольше всего задерживался у стенгазеты «Данко», выпущенной к первомайским праздникам.
Однажды, вернувшись из коридора, спросил:
— А что это такое — «Данко»?
Славка захихикал:
— Ты, дед, разве в школе не учился?
— Учился маленько, но не помню.
— Может, Славка, в его времена «Старуху Изергиль» и не проходили, — сказал я. И — деду: — Данко — это герой рассказа Горького.
Дед повернулся в мою сторону.
— А чем же он герой?
— Как в двух словах объяснить? Людей он из леса выводил. А когда темно стало, вырвал из своей груди сердце и освещал им дорогу людям.
— Эт-то как вырвал?
— А так.
— И жив остался?
— Жив.
— Хм, — почесал дед за ухом. — Может, и я, как Данко, могу — без сердца, а? Может, и у меня такой же организм? Зачем же меня упекли сюда, всю задницу искололи?
Славка был с дедом запанибрата, иногда подтрунивал над ним, расспрашивал об очень личном, и дед, к моему удивлению, не обижался.
Предвечерье. Только что отужинали, и деду медсестра принесла очередную порцию какого-то порошка. Дед высыпал порошок в ложку, дрожащей рукой залил его минеральной водой и выпил.
— Тьфу, твою мать, когда эту заразу только отменят, — ворчит он, слизывая с ложки остатки порошка.
Славка заходился в смехе, слушая эту ругню.
— Это тебе, дед, не колокола с церквей сбрасывать.
Дед как-то обмолвился, что любимым его занятием в тридцатые годы было снятие с церквей крестов и колоколов. Теперь вот Славка изголяется над ним, и дед молча сносит это.
Запив порошок, дед Хвостов успокаивается. Подложил руки под голову, смотрит в потолок.
— Дед, — подает голос Славка, — а из-за чего ушла от тебя первая жена?
Дед лизнул верхнюю усатую губу.
— Все-то тебе, Славка, интересно знать.
Сказал это дед, и по интонации я понял, что он не против припомнить старое.
Так оно и случилось.
— Ладно, — сказал после некоторого молчания дед, — расскажу. Оно и вправду забавно вышло. Лет восемнадцать-двадцать назад это случилось. Сейчас я кефир люблю, а тогда любил кое-что покрепче. А вот Августе моей это почему-то не нравилось. Ну, я не сдерживался иногда: она в меня — словом, я в нее — табуреткой или утюгом. Однажды прихожу домой и что я вижу: за столом сидят два моих друга и пьют чай. Меня приглашают. Я присел. «По какому поводу, — спрашиваю, — без меня ко мне пришли?» — «Мы к Августе, — отвечают, — пришли, а не к тебе». Ах, так вашу!.. Хватаю топор… Смотрю, а один друг уже слинял. Второй же со страха под стол, лезет. Я по столу топором — грох! Топор в доске застрял, друг из-под стола — шмыг на улицу. Августа, значит, их приглашала! Вот тебе, жена, за измену, вот, вот! Громлю топором налево и направо — шкафы, посуду, стулья, окна, тряпки всякие. Только как же это так Августа безнаказанная осталась? Где она? Тоже вышмыгнула? Догнать ее и покарать! Что, дверь подперли с той стороны? Найдем другую дверь! И я «вышел» со второго этажа через окно… Очнулся в психиатричке с поломами и ушибами. Лечился. Во время лечения и узнал, что у меня был приступ белой горячки. Никакие друзья ко мне в тот вечер не приходили — это мне почудилось. А тот, кто прятался под столом, была моя Августа… Ушла она после этого от меня, вместе с дочкой… Побоялась, дурочка, что зарублю. А я б ее, может, и не тронул…