На шахту хотел — из-за желудка не взяли. С трудом попал на машзавод имени Кирова — слесарем на сборку угольных комбайнов. Думал — только на зиму, а получилось три с половиной года.
И вот очередной раз спросил себя: что дальше? Угла своего нет, детей растерял, равно и братьев-сестер. Про мать совершенно забыл. Может, хватит играть в романтику, Григорий Серебряков? Может, хватит скитаться и настала пора причаливать к берегу?
Хватит — так хватит! Сказано — сделано.
И вот через тринадцать лет я нежданно-негаданно появляюсь в Хорошаевке.
А что я вижу?
Хата наша заколочена, двери и окна покосились, крыша местами провалилась. Усадьба не пашется, не засевается, вся заросла бурьяном.
Иду к брату, к Андрюхе. И что он мне заявляет? «Я, — говорит, — поклялся у гроба матери не подавать тебе руки. Сходи, — говорит, — сначала на кладбище, попроси у матери прощения, тогда, может, я впущу тебя на порог».
Мне такой прием не понравился. Делать было нечего, я — за чемодан и к Фросе Горловой.
Приняла меня как родного. Постарела совсем, поседела — седьмой десяток ей. Пожурила, что не писал. Рассказала, как мать хоронили, сколько народу было.
Ну и прочие деревенские новости.
«Кто председатель?» — спрашиваю. «Он же, Бирюков. Его сам черт не спихнет».
Как и в прошлый раз, иду на поклон к Бирюкову: «Возьмете?» — «Шофером — нет. Есть одно местечко — как раз для мужика». — «Куда?» — «На молочную ферму, ночным сторожем. Девяносто рублей в месяц плюс по пятьдесят копеек за каждого теленка во время отела». — «Идет».
Надо было утрясать вопрос с жильем. От людей узнаю, что Людка Дамаева тоже вышла замуж за шабашника. Вот тебе на: моих детей чужие дяди воспитывают, я же кормить чужих забоялся.
А язва побаливает все чаще.
И тогда я тайно от Андрюхи взял у его жены адрес своей любимой сестры Светки и пишу ей в Ригу письмо: «Пришли срочно пятьсот рублей, заработаю — верну».
Деньги мне зачем понадобились? Как раз бабка Дуня, — Гришка кивнул в сторону хаты, в которой теперь жил, — продавала свои хоромы. Сама она к дочери в Курск перебиралась. Ну, я и сторговался с ней. Сторговаться сторговался, а денег — ни шиша, когда они еще появятся! А у Светки деньги должны водиться, она в рыболовном флоте уже лет пятнадцать работает.
Сообщил я ей и про свою язву, чтобы разжалобить, — это уж между нами.
Вскоре получаю телеграмму: «Срочно приезжай, подлечишься, о деньгах не беспокойся».
Меня отпускают на три недели, и я еду в Ригу. Приезжаю и не узнаю Светку. Молодица, хоть сейчас под венец, а на восемь лет старше меня. Все пальцы в золоте да в камнях, квартира ломится от хрусталя. А я через столько лет явился — в стареньком костюме за шестьдесят восемь рублей и в дешевых туфлях со стоптанными каблуками. Нищий — и только! — рядом с сестрой.
Устроила, значит, Светка через своего знакомого врача мне место в больнице. Лечился я добросовестно, режим не нарушал и все такое прочее.
Подремонтировался малость. Дала мне Светка сколько нужно денег, на дорогу дала, и тронулся я в обратный путь. Ехал — радовался: язва не болит, хата, считай, теперь моя. Заведу себе хозяйство, огород засажу. Заживу теперь по-новому, всем на зависть в Хорошаевке. Вы еще, дорогие земляки, увидите, какой хозяин Гришка Серебряков!
А с Андрюхой здороваться не буду, раз он такой злопамятный.
Привез, кстати, от Светки увеличенную фотографию матери — над кроватью сейчас висит. Так что уж не совсем я бродяга или блудный какой.
Вот так и живу — уже полтора года…
А теперь пойдем посмотрим мое поместье.
Мне, честно говоря, не очень хотелось идти в Гришкин огород, времени просто не было, но он умоляюще посмотрел на меня, взял под локоть; и я понял, что огород составляет предмет его особой гордости.
В огород сквозь полуметровые заросли лебеды, осота, крапивы, чернобыльника, лопуха, конского щавеля, хлопушки и другой сорной травы вела еле заметная тропинка. Проходя мимо хаты, я не удержался и вырвал с корнем роскошный куст лебеды, что рос на завалинке. Гришка, шедший впереди, заметил это:
— Зря ты вырвал. Я ведь специально траву с завалинки не убираю, иначе куры ее до фундамента разгребут.
— А зачем тебе вообще нужны эти заросли? — кивнул я на бурьян.
— Да все руки не доходят. Вот сарай начал строить. — Гришка показал на жиденькие стропила. — Два погреба были — оба завалились. Скоро осень, куда картошку девать не знаю. Одному мне всю работу не осилить: и не успею, и тяжело — язва опять пошаливает. Так что не до бурьяна.
Вышли к огороду. Тут буйно цвела фиолетовыми и белыми цветами картошка. Гришка сказал:
— Посадил позже всех в деревне. У соседей только начинает зацветать, а у меня уже вовсю цветет. И колорадских жуков нету. Я их дустом…
— Чем?
— Дустом. У колхозного кладовщика за пол-литра хоть тонну бери.
— Так нельзя же дустом! — чуть не вскрикнул я. — Отравишься.
— Я, что ли, один им пользуюсь? — успокоил меня Гришка.
— А вот там, за картошкой, что у тебя? — показал я на новые заросли сорняков.
— Тоже картошка. Но ту я окучить не успел. Да мне и этой хватит.
Затем Гришка привел меня на бахчу, окруженную плетеной оградой.
— Видишь, помидоры? — бросил он взгляд на грядку, где больше царствовал щир, а не помидорные кусты. — Не смотри, что они маленькие. А цветут, и завязь уже есть. У соседей опять же — дульки. В нынешнее дождливое лето помидоры не у всех будут. А щир? Так Васька Хомяк обещал его вырвать — он им поросенка кормит.
Среди сорняков рос чахлый лук, робко цеплялись за лебеду бледные огуречные плети. Гришка возбужденно показывал и на чесночную грядку, но перышек чеснока я, честно говоря, среди травы не разглядел. Чувствовалось, однако, что Гришка доволен своим огородом.
Но боже мой! Какое запустение на этом огороде (кроме нескольких окученных соток картошки)! Сколько труда еще нужно приложить, чтобы тут был элементарный порядок! Я ведь еще не сказал о том, что у Гришки есть две наседки с цыплятами, и ночуют они (а часто и днюют) в хате. Можете представить, какие там витают запахи, какая там чистота.
У Гришки двадцать гусей: шесть старых, четырнадцать молодых. Их никто не стережет, с утра до вечера они предоставлены сами себе. Частенько лакомятся на колхозном пшеничном поле, и Гришка удивляется, как это они не попадутся на глаза колхозному начальству. Тогда — штраф.
Запустение, запустение.
Есть еще беспривязный пес Шарик. Голодный до невозможности. На моих глазах Гришка бросил ему твердый, как кирпич, заплесневелый кусок хлеба, и он накинулся на него, будто на мясо. Я удивился, что Шарик при этом щадит цыплят — своих и соседских.
Спит Гришка, сам признался, на старом диване не раздеваясь, часто прямо в обуви. Одежда его — рубашка, брюки — давно не стираны, пропитаны потом. Волосы отросли, как у попа. Бреется раз в неделю.
И впрямь, кто за такого замуж пойдет?
Гришка угадал мои невеселые мысли.
— Один я… Ничего не успеваю… Вот и запустил — и огород, и хату, и себя. Хозяйка нужна. Между нами, предлагал я одной доярке ко мне переходить. Сказала: «Чем твои трусы да портянки стирать, лучшя я без мужика век буду жить. — И добавила: — К тому же ты, Гришка, непостоянный человек». Убеждал ее, что с романтикой я покончил, не верит… А без хозяйки я из запустения не вырвусь.
Он глубоко и тяжело вздохнул. Мы стояли с ним у развилки дорог, куда он вышел проводить меня. Со стороны его двора послышался короткий хриплый голос молодого петушка. Гришка приподнял голову, просияв лицом, сказал:
— Это мой поет. Из всех один пока. Надо будет его на зиму оставить.
