— Даже когда отдала меня…Вике? — ее звонкий голосок звучит тихо. Я чувствую, что она устала говорить, срывается на шепот. Но я не могу остановить то, что сейчас происходит. Им нужен этот разговор. А я еще немного полежу на лопатках, куда меня опрокинула моя такая взрослая дочь.
— Особенно тогда. Я хотела для тебя лучшей жизни, потому что ничего не могла дать тебе. А когда поняла, что ошиблась, искала. Но…прости меня, моя девочка. Прости…
Слышу, как отодвигается стул. Тихие шаги. Шуршание воды. И снова тишина. Только теперь в ней нет напряжения, но есть что-то другое, хрупкое. И если нарушить сейчас, все рассыплется мелкой крошкой и уже никогда не соберется. Одним глазом все-таки заглядываю в кухню: Ксанка стоит у раковины, склонив голову и прикрыв глаза, словно собирается с силами. А Богдана…рыжее чудо, что перевернуло мой мир, тихой мышкой соскальзывает со стула и прижимается к матери со спины.
Я знаю, что им еще предстоит длинный и непростой путь, но мои любимые девочки сделали огромный шаг через пропасть шириной в двенадцать лет. И я просто смотрю на них и улыбаюсь.
— Упс, — смеется Ксанка, и по ее щекам ползет румянец, когда она встречается с моим взглядом. — Кажется, нас застукали.
Богдана вскидывается в руках матери и смотрит на меня совершенно счастливой зеленью влажных глаз.
Делаю глубокий вдох, наигранно хмурюсь и только потом вхожу в кухню. Намеренно шумно втягиваю пропахший омлетом воздух, смотрю на накрытый к завтраку стол: салат, сок, гренки, солнечный омлет. Завтрак на две порции. Очень любопытно.
— А меня, значит, кормить никто не собирался? — продолжаю изображать гнев главы семейства. — Хозяева где?
— Так укатили еще утром, — отвечает Ксанка, пряча в словах улыбку. Укатили, значит. Нечто подобное я и предполагал, пока шел по коридору, поражаясь тишине этого дома. Непривычно. Теперь ясно. Ураган по имени Матвей вместе с близнецами—смерчиками просто отсутствовал. Интересно, кому в голову пришла такая светлая идея свалить из дома в выходной, когда я точно знаю, что у них на сегодня никаких планов не имелось.
— Ясно. Ну…раз кормить не собираетесь, о чем шушукались, девочки?
— Так завтрак готовили, — снова Ксанка. — Думали, перекусим и пойдем тебя будить. А ты сам…
Смотрю на своих девочек и только теперь вижу на разделочном столе поднос. На нем тарелка с омлетом, гренки, блинчики, пиала с вареньем и яблочный сок.
— Офигеть, — выдыхаю, потому что реально не знаю, что и сказать. Они действительно приготовили для меня завтрак в постель. — Отлично, — усаживаюсь за стол. — Раз я все испортил, будем завтракать вместе. Сегодня и всегда. Тащите, что там у вас.
Богдана споро накрывает стол, усаживается между мной и Ксанкой, и мы просто завтракаем. В полной тишине, которая совершенно никого не напрягает. А я поглядываю на своих девчонок и наслаждаюсь тихим семейным счастьем, о котором даже не смел мечтать. Я не пытаю Богдану, не задаю вопросов и не показываю, что я что-то слышал. Хотя уверен, Ксанка все поняла. Но я не тороплю дочь. Знаю: она все расскажет сама или не расскажет. Это ее право, даже если при мысли, что она не доверяет мне после того, как пришла сама и попросила о помощи, мне очень больно. И я приму его, потому что она уже взрослая. И жизнь тоже ее не пощадила. Жизнь и человеческая глупость.
Но Богдана принимает решение гораздо раньше, чем я разделываюсь с омлетом.
— Дима убил маму, — говорит, чуть запинаясь.
Ксанка роняет стакан с соком, со звоном тот разлетается на осколки. Но она даже не замечает этого. Смотрит на Богдану так ошарашено, что я всерьез трушу за ее состояние: бледнеет за секунду, вцепившись в край стола.
Перевожу взгляд на дочь. Она смотрит в тарелку, так же крепко сжав в пальчиках приборы, как Ксанка стол. Откладываю свои, сглатываю. Богдана поднимает голову и в ее взгляде — только боль. Черная, вязкая, растирающая в порошок яркую реальность. А у меня в венах вскипает чистая ярость, потому что теперь я знаю, почему Воронцов так яро не хотел показывать свою дочь специалистам.
— Ты все видела, — говорю и не узнаю собственный голос. Ксанка тихо всхлипывает и тут же зажимает кулаком рот, прикусывает пальцы. Все это улавливаю краем глаза, боясь выпускать ее из вида.
Богдана кивает, как в замедленной съемке кладет приборы на стол, сжимает кулачки. И в этот самый миг Ксанка срывается с места, стягивает дочь со стула, прижимает к себе крепко-крепко. Из ее блекло-зеленых глаз текут слезы. Крупные такие, будто ненастоящие. Но я точно знаю: сейчас они как никогда искренние и самые бесценные.
Поднимаю их обеих с пола, веду в комнату, усаживаю рядом с собой на диване так, чтобы обнимать их обеих. Чтобы они обе знали: они в безопасности.
— Как давно ты все вспомнила? — спрашиваю, когда Богдана немного расслабляется, а Ксанка прекращает тихо плакать.
— Я не забывала. Я…я…притворялась.
Мне не нужно спрашивать, зачем. Она просто потерялась. Мама умерла, отец — убийца. Кому верить? Кто бы поверил ей? И она спряталась. Состряпала себе липовый диагноз. Лишь бы выжить. Сколько ей тогда было? Семь? Рехнуться можно. И желание убить Воронцова уже не кажется неправильным и неосуществимым. Демоны во мне предвкушающе облизнулись.
— У тебя хорошо получилось, — улыбаюсь я. У нее ведь действительно получилось. Пять лет изображать аутистку — это круче любого артистического мастерства. Высший пилотаж.
— Виктория работала с особенными детками, — поясняет Ксанка, гладя Богдану по волосам. — Наверное, часто брала с собой Богдану.
Дочка кивает.
— Это я нашла тот дом, — продолжает моя Звездочка свой рассказ. — Я ждала тебя, папа. И ты пришел. Прости, папа, что не сказала раньше.
Да, пришел. С опозданием на пять лет. Пять чертовых лет моя дочь жила в аду, где единственным спасением стал ее страх. Страх быть разоблаченной. Страх не найти меня. Страх умереть.
— Все будет хорошо, Звездочка. Мы всегда будем рядом.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Я не замечаю, как она притихает, убаюканная поглаживаниями Ксанки. Отношу ее в спальню, укладываю и иду в душ. Нужно привести себя в порядок и подумать над тем, что делать дальше.
Но едва я выхожу из душевой кабинки, натыкаюсь на Ксанку. Она стоит у дверей, скрестив на груди руки. Глаза красные после слез.
— Тебе тоже нужно поспать.
Что-то подсказывает мне, что она ночью так и не уснула.
— Обязательно, — соглашается Ксанка. — Но сначала вот.
Протягивает мне лист бумаги.
— Эту записку нашел Корзин после того, как меня арестовали.
— Любопытно.
Пробегаю взглядом написанные красивым почерком строки. Очень похожим на Ксанкин, но точно не ее. Кто-то очень хотел убедить всех, что Ксанка ушла к любовнику. Мужа ее убедить. И судя по всему, ему это удалось, раз он так легко подписал документы. А еще этот кто-то был явно уверен, что Ксанка получит реальный срок и никогда не узнает об этой записке. Неизвестный не учел только одного: меня.
— Я это не писала.
— Я знаю.
Она вскидывает на меня удивленный взгляд.
— Странно, что твой…Корзин не заметил этого.
Очень странно, как и то, что тот, кто писал эту фигню, отмахнулся от особенности Ксанки писать букву «д» петлей вверх. И хоть она в записке встречается всего в одном слове, но написана классически, петлей вниз.
— А ты…
Кажется, я ее удивил.
— А я знаю, что ты совершенно не так пишешь букву «дэ».
— Надо же, — а сейчас она растеряна. — Не думала…
— Что я это знаю?
Кивает.
— Ты писала мне письма в армию, забыла?
Теперь она точно ошарашена. Я никогда не говорил, что читал их. Все до одного. И что эти письма порой даже выжить помогали, когда становилось совсем тошно. А еще они все лежат в сейфе в моем доме в Инсбруке рядом с обручальными кольцами, которые я купил еще в той, прежней жизни, где был фонтан, незабудки и счастье в любимых зеленых глазах.