Размышления Николая были прерваны почудившимся шепотом, переросший в шорох. Он начал внимательно вслушиваться и всматриваться в пространство. Но там ничего не было видно.
"Нет, Мария не придет досрочно. Она владеет своими чувствами, как сказано в недавно прочтенной мною книге об Индии. Один философ изрекал так: "Человек должен быть властелином своих чувств, предоставив полную свободу разуму". Пожалуй, это правильно. Но вот Мария сможет именно так поступить, а я? Не знаю. Может, и в самом деле, какая у нас может быть любовь и семья? Мы с ней — профессиональные революционеры и подчинены безоговорочно, как року и судьбе, диктату дисциплины. Да, подчинены, как ни говори и как не пытайся приукрасить наше романтическое положение. В любое время нас могут разлучить или тюрьмой или ответственным заданием, послав в разные концы страны и даже света. И будешь молчать, подчиняя свое личное счастье тому общему и огромному, которое еще только должно быть завоевано в будущем. Не лучше ли подождать это будущее, чем разорвать в клочья настоящее? Но вот вопрос, перестанут ли в этом будущем люди мешать друг другу в устройстве семейной жизни, в творчестве, в любви и мечте? Нет, я, наверное, не смогу ни признаться Марии, ни говорить с ней об этом. Тяжело говорить о нашем личном счастье, когда товарищи отсиживаются полуголодными в шурфах выработанных шахт…"
Встав, Николай ушел под мост, прислонился спиной к холодной свае. Но изгнать из головы думы о Марии так и смог. Она то возникала перед его взором, то растворялась и сливалась с темнотой.
Но вот полыхала молния. Резко видными становились тогда острые синеватые травинки, мерцающая вода ручья, черные конуса терриконов за балкой. Мелькали на их откосах быстро бегущие по рельсам опрокидные вагонетки с породой.
И снова наваливалась глыбастая темнота. Лишь красным рассыпчатым накалом блуждали у вершины терриконов и на скатах разгорающиеся беспламенные костры.
"Глей самовозгорается, — сам себе сказал Гордиенко. И грудь его наполнилась торжеством, мысли непокорно возвратились к теме о любви и борьбе. — Глей самовозгорается. Миллионы лет пролежали под неимоверным гнетом пород закисные соединения железа. А вот выброшенные людьми их шахт на вершину терриконов вместе с другими породами, они хватили воздуху, самовозгорелись. Так и люди устроены. Сколько их не придавливай, снова придут в себя, глотнут воздуха революционной правды, самовозгорятся и трахнут кулачищем по беззаконничающим диктаторам и самонадеянным тупым вельможам. Никакие Дубасовы или Миллер-Закомельские со сворой раболепствующих подхалимов не спасут тиранов от гибели".
В эти мгновения Гордиенко уже ничего не слышал и не видел, готовый пойти в огонь и в воду ради интересов рабочего класса и своей партии.
И разбудил его от этого очарования голос Марии:
— Вот как ты задумался, Николай, что даже и на мой зов не ответил…
— У-ух, наконец-то! — Николай вздрогнул, протянул к Марии руки. Его ухо уловило и ее обращение не "вы", а "ты", что было для него лучше и красивее любой классической музыки. — Думал, что и не дождусь нашей встречи. Ведь разные случайности возможны в наше время…
— Да-да, конечно, — согласилась Мария, уклонившись все же от готовых обнять ее рук Николая. — На случай нашей встречи с полицией я тоже придумала одну хитрость. Вот эта записка — просьба о любовном свидании. Положи пока к себе в карман плаща. А завтра и можно порвать или сжечь…
— Зачем же?! — возразил Николай. Его охватил в это мгновение жар никогда не пережитых до этого чувств. Бессильный скрыть их, он признался: — Я мечтал об истинном нашем любовном свидании, Ласточка моя!
Мария отшатнулась. При вспышке молнии Николай увидел ее смущенное лицо, полные укора широко раскрытые глаза с густыми длинными ресницами, полураскрытый рот с мелко подрагивающими алыми губами и сверкнувшие белым огоньком ровные зубы.