"Кажется, Сильверстов? — подумала она и, притворившись, что обронила сумочку, нагнулась поднять ее. Кто-то в это время выходил из зала и широко открыл дверь. Поток света хлынул и осветил приютившуюся парочку. — Да, это он с Марией Павловной Керберген. Что бы это значило?"
Сильверстов, видимо, тоже заметил Нину Николаевну и через другие двери проворно повернул со своей спутницей в буфет.
Поколебавшись немного, Нина Николаевна все же решила обязательно поговорить с Сильверстовым, завернула в буфет.
Марии Керберген уже не было с Сильверстовым.
"Значит, сбежала черным ходом на Морскую улицу, — со злостью подумала о ней Нина Николаевна. — Другого выхода из буфета нет".
Стоя спиной к стойке, Андрей с беспечной медлительностью потягивал через соломинку янтарный напиток. Ножку бокала эконом городского собрания картинно зажал тремя пальцами, что переводилось на их условном языке: "Третий лишний!"
В сущности, двадцатипятилетний Андрей, как и Нина Николаевна, ощущал в себе нарастающее напряжение: его тянуло к Нине Николаевне интимное чувство. Он даже ревновал ее к Константину. Теперь же, когда Константин покинул Севастополь и судьба его неизвестна Сильверстову, встала на пути сближения с нею новая преграда: Андрей был встревожен произведенным на квартире Нины Николаевны обыском и боялся, что и его скоро полиция арестует, тем скорее, чем нагляднее будет его общение с нею. Да и, задумываясь о своих связях с комитетом РСДРП, даже являясь одним из активных его членов с времен своей службы вольноопределяющимся в 50-м пехотном полку, где проводил нелегальные сходки и распространял нелегальную литературу, Андрей никак не мог решить: идейно ли он связан с социал-демократией или это лишь увлечение романтической стороной движения и бурлящее вино его молодости?
"Она идет ко мне! — со злостью подумал Андрей о Нине Николаевне. — Неужели она не понимает, что здесь, среди танцующей и веселящейся публики, обязательно есть всевидящие оки и всеслышащие уши? Я буду дерзок с нею. Пусть слушают и наблюдают шпики! Кроме того, мне надо позаботиться заполучить некоторые бумаги и отзывы о моей благонамеренности и политической благонадежности. Резкость разговора с нею тоже будет мне на пользу. А потом… потом я постараюсь, если все обойдется благополучно, помириться с ней… Сегодня же мне никак нельзя задержаться с нею. Найду тысячу поводов, чтобы уйти. Ведь у меня еще и дело имеется: поскольку я заменяю ее в редакции, на мне ответственность за типографию. Мне нужно поспешить к греческой церкви. Я туда вызвал Петю Шиманского и Владимира Рыбакова, чтобы свести их с Христофором Абрамовичем Евдокимовым по партийной кличке "Христе", у которого хранится типография, а они должны перепрятать ее в более надежное место… Вот хорошо, Нина Николаевна заговорила с Петей Никоновым. Значит, она не подойдет ко мне. Может быть, она поедет с ним в Европейскую гостиницу, где, в одном из ящиков стола отца Никонова хранятся наши чековые книжки, отчеты, некоторые прокламации и письма. Мы же с ней недавно договорились, что это имущество она заберет оттуда и перепрячет в другое место. Ведь возможен обыск и в Европейской гостинице…"
Неожиданно Нина Николаевна повернула к Сильверстову, ум которого был взбудоражен всеми теми мыслями, о которых только что было сказано.
— Здравствуйте, Андрей Сергеевич! — поздоровалась она и тут же добавила хорошо известную ему латинскую фразу, намекая на внезапное исчезновение Марии Керберген: — Ут аликвид фиат?
— Да, спасти нельзя? — утвердительно перевел он ее вопрос. В голосе звучало раздражение. И оно прорвалось наружу. Андрей выпалил: — Пора умнеть! На кой черт нам тонуть вместе с продырявленным кораблем?
Нина Николаевна вспылила. Видимо, сказались пережитые и переживаемые тревоги, несчастный случай и боль, лишившие ее возможности дать жизнь еще одному ребенку, странное поведение Сильверстова и тот факт, что многие из вчерашних друзей и знакомых начали, после пережитого ночного обыска и домашнего ареста, или отворачиваться в сторону при встрече с нею или делать вид, что они ее не заметили и потому не поздоровались. Все это, видимо, сказалось. И она, вспылив, резко выразилась:
— Я не собираюсь менять шкуру, как другие! — в глазах ее мелькнули молнии, губы дрогнули в иронической усмешке. — Может быть, поэтому и вы оделись сегодня в изысканную "тройку". Прямо денди, не поймешь, какого вкуса. Я вот и подумала сейчас, чем объяснить, что раньше на наших спектаклях и при сборе денег по подписному листу на "благотворительные нужды" вы бывали в бордовой косоворотке эсера и как это вы, не успев надеть синюю косоворотку эсдека, обрядились в эту роскошную "тройку", забыв… Да-да, забыв, как мне только что сообщил Петя Никонов, взнести в нашу кассу собранные по подписному листу деньги… Стареете, видать, дряхлеете, а я еще так защищала вас перед дамами…