Под пристальным, не доверяющим взглядом Нины Николаевны товарищ Михаил вдруг умолк, поежился. И холодок страха пробежал по телу, кольнул сердце. "А вдруг она уже все знает обо мне? И что мне не 28 лет, как записано в паспорте на имя Бронислава Станиславовича Зынкевич, а только 22 года. И что никакой я не товарищ Михаил с пропагандистско-организаторскими полномочиями, никогда не был студентом Санкт-Петербургского университета, что никогда не рождался в городе Могилеве и не был католиком, проживал и родился в городе Подольске Московской губернии, где был арестован и сослан в Нарымский край под своим настоящим именем Михаил Михайлович Васильев, а потом связался с охранкой и мне помогли бежать из Нарымского края с паспортом на имя могилевского жителя Зынкевича, студента университет. Вдруг уже узнала Нина Николаевна это и то, что я провалил социал-демократические организации в ряде городов — Одессе и Риге, в Ростове на Дону и в Курске. Находил приют у пристава 1-го стана Московского уезда, а теперь должен войти в доверие социал-демократов в Севастополе, провалить и ее. Вдруг все это ей известно, равно как и мог дойти до нее слух о моей неудаче добыть деньги в Евпатории. Этот еврей Горша Израильевич Гройзик не поддался мне, отказался взнести через меня деньги рублей пятьсот в помощь Евпаторийской организации РСДРП, да еще и письменно уведомил меня об отказе содействовать деньгами. Вдруг все это известно ей, и она крикнет одно слово: "Провокатор", а из соседней комнаты выбегут сидящие, наверно, в засаде ее товарищи, сразу задушат…"
Воображение настолько завладело товарищем Михаилом, что он вспотел и шагнул в соседнюю комнату, чтобы глянуть в глаза своей смерти. Но там никого не оказалось.
— Извините, мне захотелось пить, а там тоже нет воды, — выкрутился он, придумав, почему заглянул в соседнюю комнату.
Нина Николаевна принесла стакан воды, молча подала собеседнику.
Михаил, глотая воду, не спускал глаз с Нины Николаевны и следил за ее руками, не появился бы в них револьвер, ведь ящик стола открыт, а что там — не видно за бумагами.
Поставив стакан, Михаил сказал, пытаясь улыбнуться Нине Николаевне:
— У вас такие настороженные глаза, будто я не внушаю доверия. В чем дело? Ведь я предъявил документы. Неужели решающим в судьбе революционера может быть случай, что он запамятовал сообщенный ему пароль?
— Нет, я поражена вашему опыту и связям, — двусмысленно возразила Нина Николаевна. — Ваших сил, мне думается, хватило бы на более крупную, чем Севастопольская, организацию партии…
— Скромные люди всегда довольствуются тем, что доверено им, — сказал Михаил. Он даже изобразил улыбку, но вышла она кислой и туманной. "Хитрая и умная, — подумал он о Нине Николаевне. — Разгрызу ли этот орешек?"
Нина Николаевна промолчала. "Кто же он есть? — роились у нее мысли. — Слова его похожи одновременно и на звон серебряной монеты и на иллюзорную сладость патоки. Пароля не знает, хотя и документы у него добротные. Да все же я интуитивно не доверяю ему. Почему он заговорил о своих широких связях, поинтересовался сразу же типографией, а не более простыми делами нашего Комитета?"
Почувствовав неловкость и даже, может быть, кажущуюся для себя опасность дальнейшего разговора с Ниной Николаевной, товарищ Михаил тогда встал и взял шляпу.
— О типографии поговорим еще завтра, — сказал он. — Вы сегодня или больны или переутомлены. Ничего в таком случае из нашего разговора, кроме колкостей и недоверия, не получится.
Не удерживая Михаила, Нина Николаевна сказала:
— Лучше будет, если вы зайдете послезавтра, в эту пору, — она вспомнила, что перед самым приходом Михаила получила и не успела прочесть письмо.
— Ну что ж, послезавтра, — хмуро сказал Михаил и откланялся.
Письмо, судя по почерку, написано тем же человеком, который анонимно уже не в первый раз предупреждал организацию о проникновении провокатора в ее ряды.
Оно даже начиналось такими же словами, как и предыдущие письма: "Берегитесь, в организации провокатор. Я вам не друг. Но совесть не позволяет мне мириться с фактом, что жандармы вокруг человеческой шеи петлю закручивают и веревку мылом намыливают…"
Но особенно взволновало, даже потрясло Нину Николаевну вложенное в письмо дополнение и предпосланные ему строки: "В тюрьме сидит известная вам Мария Ивановна Диммерт. Ей помог попасть в застенок человек, которого она считала своим другом. Не залез ли и к вам в друзья этот человек? Ненавижу таких рептилий, почему и предупреждаю вас. А чтобы вы не сомневались в добросовестности моей информации, посылаю странички из дневника. Его автор считает, что дневник утерян. Но, да простит мне господь мое откровение, дневник попал в нашу канцелярию после очередного обыска заключенных… Не пытайтесь искать меня: мое имя вам не нужно, а ваши поиски могут повредить мне, значит, и вам…"