— Извините, Нина Николаевна! Я голоден, потому и зол, дерзок. Покормите меня, пожалуйста.
Но и на кухне они снова поссорились: Нина Николаевна отвергла ласку Михаила, категорически отказалась сообщить ему что-либо о типографии.
— Тогда мне здесь делать нечего, — проворчал Михаил, закуривая папиросу.
— Счастливого пути! — сказала Нина Николаевна, отвернувшись к закрытому наружным ставнем окну. В стекле, как в слабом зеркале, отражалась внутренность комнаты. Маячил топтавшийся на месте Михаил. Вдруг он шагнул к холодной печке, громыхнул заслонкой. По стеклу, показалось Нине Николаевне, мелькнуло отражение чего-то брошенного Михаилом. Потом он повернулся и быстро вышел из комнаты.
Едва замолкли за окном его шаги, Нина Николаевна бросилась обыскивать комнату, вспомнив о дневнике Марии Диммерт и описанном в нем случае, когда в диванчике оказались нелегальные материалы, подброшенные квартирантом.
Ничего не оказалось на полу, на этажерке, на диване и на столе. Когда же открыла печку, там увидела скомканную бумажку.
Чувство обомления охватило Нину Николаевну, когда она развернула листок: на нем был четкий оттиск штампа и печати Севастопольской военной организации РСДРП и текст удостоверения на имя А.В. Логинова, посланного от Севастополя с правом решающего голоса на Таммерфорскую конференцию.
"Одной этой бумажки достаточно для ареста меня полицией, — поняла Нина Николаевна. Она немедленно сожгла удостоверение, ни весть каким путем попавшее к Михаилу. Ей хотелось сейчас же бежать к Иванову или Шиманскому, но чувство конспиратора удержало от этого шага: — Приведу за собой шпиков туда, куда их впускать нельзя. Постараюсь завтра сообщить товарищам о происшедшем…"
Задремала она лишь под утро. Ей снились лошади с оскаленными мордами, кабаны с длинной щетиной по хребту и окровавленными клыками. Потом все это закрутилось перед нею в невообразимой карусели. Из хаоса звуков и мельканий все явственнее вырисовывалось смеющееся лицо Михаила. Потом рядом с ним встали Сильверстов с Дадаловым. Этот угрожал ей кулаком, наступал, посверкивая черными круглыми стеклами очков.
Она пыталась бежать, кричать о помощи. Но вдруг с громом обрушился потолок, навалившись на ее грудь пыльной тяжестью.
В холодном поте Нина Николаевна проснулась. В дверь кто-то стучал.
Свесив ноги и нащупав стоявшие у кровати мягкие тапочки, она набросила на плечи халат, прислушалась: стуки были родными, условленными. "Наверное, Шиманский, — подумала Нина Николаевна. — Значит, случилось что-то важное, если пришел в такую рань и несмотря на запрет. Дам я Петру трепку за такой риск!"
Вместе со свежей струей холодного утреннего воздуха пахнуло в лицо Нины Николаевны через приоткрытую дверь одуряющим ароматом живых цветов. Только не Шиманский, а Михаил стучал когда-то подслушанным или выведанным кодом. Всем телом своим он быстро отодвинул Нину Николаевну от двери и сказал странно придыхающим голосом:
— Пришел мириться с вами. Мы ведь очень холодно, почти враждебно расстались…
— Уходите немедленно! — воскликнула Нина Николаевна. Но Михаил стремительно обнял ее, зажав букет цветов между ею и собой. Он шептал страстно: — Клянусь, не нахожу без вас покоя…
— Бросьте или я закричу! — она неожиданно ударила его головой снизу в подбородок, так что Михаил шарахнулся в сторону и чуть не упал от резкой боли. Лепестки цветов упавшего букета холодными влажными поцелуями обласкали босые ноги Нины Николаевны. С перемешанным чувством страха и негодования она отбежала к столу и взмахнула над головой тяжелый бронзовый подсвечник: — Убью, если полезете!
Михаил, расставив ноги, мгновение глядел на разъяренную Нину Николаевну. "Брать ее силой не имеет смысла, — решил он. — Не сумел залезть к ней в душу, значит, не получу обещанную мне в жандармском управлении тысячу рублей. Но и на свободе нельзя оставлять эту социал-демократическую фанатичку. Она расскажет своим друзьям обо мне, а те уничтожат меня. На свободе она очень опасна для меня…"
— Не поняли вы страдание моего влюбленного сердца, Анисья Никитична Максимович, крестьянка из деревни Черноглазовки Павлоградского уезда Екатеринославской губернии, — издевательским тоном проговорил Михаил. — Все остальное о вас — это мишура, которую вы никому не докажете, раз поссорились со мною. Вы отвергли меня. Так запомните же наступающий день 27 марта 1908 года. Прощайте!
Под подошвами ботинок Михаила слабо пискнули раздавленные им цветы.
А через несколько минут ворвались в квартиру жандармы, арестовали еще не пришедшую в себя Нину Николаевну и повезли в тюрьму.