С приближением полуночи все, кто еще был в состоянии передвигаться, устремились к монастырю. Монастырский двор и оба яруса под сводами оказались битком набиты народом. Внутри крохотной часовни, щуря глаза на свет, появился пожилой священник. Его мгновенно окружила толпа, и каждый старался дотянуться до его свечи, чтобы зажечь свою собственную. Его свите пришлось прокладывать ему дорогу. Выйдя наружу, ровно в полночь священнослужитель произнес короткую, не слишком уверенную речь, и все повернулись друг к другу, ударяя своим крашеным яйцом по пасхальному яичку соседа. Затем они некоторое время потолкались поблизости, размышляя, все ли закончилось, и стараясь согреться. Через час все, кроме нескольких пьяных, разошлись, оставив на камнях двора яичную скорлупу и свечные огарки.
Ночной холод пронизывал насквозь. Я нашел кровать и несколько одеял в одной из келий, но ветер с гор продувал сквозь расшатанные оконные рамы, и я так и не смог заснуть.
Едва дождавшись рассвета, я сошел вниз и расположился в церкви, обогретой горящими свечами и дыханием людей, присутствовавших на богослужении.
Все пасхальное утро нескончаемый поток людей струился в храм, чтобы совершить ритуальные подношения иконам. Чудотворная икона Божьей матери, которую долгие века турецкого ига прятали в лесу, получила львиную долю: пасхальные яйца, желтые нарциссы, дикие гиацинты, большой круглый пирог, ботинок, пару очков и рубашку в целлофановом пакете. Двое монахов постоянно уносили дары, чтобы освободить место для новых. По соседству на галерее заснул старик, до того попеременно то пыхтевший, то припадавший к горлышку бутылки со сливовицей. Снаружи блеяла на привязи овца, предназначенная для заклания.
Когда я уходил, монахи и священник торжественно проследовали в трапезную. Группа молодежи собралась поглазеть на эти странные фигуры в длинных одеяниях, с бородами, закрученными вокруг шеи. Они подошли поближе, но не слишком близко, и, когда некоторые из них достали фотоаппараты, мне почудилось, что я присутствую при экзотическом сафари. Эта первая Пасха посткоммунистического периода показала, как далеки друг от друга и в равной степени далеки от Бога церковь и народ.
Я собрал вещи, опустил пожертвование в ящик и сошел на мощеную дорогу, как раз когда грязно-серый фургон с надписью «Телевидение» неровными рывками прокладывал себе путь сквозь толпу. Я истосковался по тишине леса и отыскал дорогу, ведущую наверх, в Родопы. Я шел уже довольно долго, но не встретил ни единой души. Я отправился в долину вдоль ручья, пересек водораздел и пробрался сквозь густую чащу. Склоны были испещрены похожими на яичный желток цветами, и ноги мои погрузились в подстилку из гниющей листвы. Прямо над моей головой переплетались ветви низкорослого дуба, похожие на змей, и моему взору было доступно лишь голубое небо над ними, – и снова леса, снова россыпи известняка, снова холмы.
Ни одно из бедствий, пронесшихся над Балканами, не наложило отпечатка на этот пейзаж: ни кровавая гражданская война, ни проклятая оккупация, ни одно из цементных сооружений позднейшей эпохи: дома отдыха, площадки для пикников, статуи – именно такой подход к природе, как я знал, был характерен для аппаратчиков. Природа здесь осталась чистой, нетронутой. Но не всегда в этих местах все дышало такой безмятежностью. Когда Анна Комнина писала о средневековом Бачково, она обмолвилась несколькими словами об окружающих деревнях. Население этих деревень, писала она, было беспокойным, суетливым, находилось в беспрестанном движении, что вряд ли характерно для крестьян. Кто были эти люди?
Историки предположили, что район Бачково был выбран для выселения группы местных еретиков; центр ортодоксальной веры должен был противостоять их еретическим убеждениям. Население деревень, должно быть, состояло из павликиан – секты, изгнанной из Армении на Балканы примерно в девятом столетии. Это могло бы объяснить характеристику, данную Анной Комниной: беспокойные, набожные изгнанники, не привязанные ни к чему, кроме земли, которую они потеряли. Но теперь не осталось никого из них. К девятнадцатому столетию павликиане и армяне полностью ассимилировались.
Вскоре после полудня я наткнулся на человека с козой. Его немелодичное посвистывание донеслось до меня сквозь деревья, разделявшие нас, задолго до того, как я увидел его. Он стоял перед своим простым домом, и его коза мочилась на голую землю. Увидев меня, он заговорил негромко, без всякого удивления, точно продолжая беседу, прерванную раньше. Но я не мог понять ни слова.
– Нема болгарски, – сказал я.
– Тюркски?
– Тюркски йок.
– Русский?
– Нет.
Мы зашли в тупик. Я по-русски выразил свое восхищение его козой, и он улыбнулся. Затем мы стояли молча, глядя, как она обнюхивает листья в поисках съедобных.
– Арменски, – объявил он.
– Армянский? Вы говорите по-армянски?
– Я армянин.
Но прежде, чем я успел спросить его, как он попал сюда, или найти хотя бы призрачную связь с павликианами, его непринужденность испарилась. Он указал на лес. Сквозь деревья приближалась человеческая фигура.
– Ой! Вам нужно уходить.
– Кто это?
– Жена, уходите скорее!
Он бросился в дом, вернулся с метлой в руке и в то время, как я удалялся, принялся лихорадочно мести двор.
Я двинулся в сторону холмов, и вскоре безмолвие леса укрыло от меня эту странную фигуру. Я не завидовал этому человеку и утешал себя тем, что, будь он истинный павликианин, он бы вообще не женился. Секта просуществовала так долго исключительно благодаря чуду – или, скорее, лицемерию.
Из всех явлений, которые проникли в Европу с востока через армян, ни одно не имело такого воздействия, как павликианская ересь. Отторгнутые Арменией, в девятом веке павликиане были сосланы на Балканы. Здесь они продолжали упорно придерживаться своих верований, отклонявшихся от официальной церковной доктрины, что вызывало постоянное раздражение византийских властей. В 1130 году, в эпоху первых готических соборов, христианские ереси впервые всерьез появились в Европе. Они быстро распространялись, отвращая людей от церкви и церковь от людей. В Риме созывались синоды по вопросам, беспокоившим церковь, слухи о ереси распространялись на рынках и в монастырях. Женщин, которые отказывались вступать в связь со священниками, клеймили как еретичек и пытали. Папские власти прибегали к очистительной грозе святой инквизиции и финансировали ряд крестовых походов, чтобы смести с лица земли еретиков, называвших себя катарами, то есть чистыми.
В отличие от ранних крестовых походов, эти, начавшиеся в 1208 году, были направлены не в какую-то отдаленную пыльную землю, но в южную часть Франции. Во время одной такой «чистки» пятнадцать тысяч еретиков были убиты, бесчисленное множество ослеплено, покалечено, использовано в качестве мишеней для лучников. Впервые Европу раздирала идея. Этой идеей стал дуализм манихейцев, истоки которого прослеживаются от Франции до Балкан, а оттуда в Армению, на родину множества древних корней. В Европе успех дуализма объяснялся двумя убедительными причинами: неизбежной коррупцией любой официальной церкви и могуществом демонов, чья злая воля преследовала всех средневековых крестьян. Именно дуализм давал ответ на вопрос, волновавший теологов и философов от Иова до Канта: если Господь всемогущ и добр, как объяснить существование Зла?