Зоны были вовсе не зонами — просто две дорожки, прорисованные на бетоне: одна, длинная, синего цвета, просачивалась сквозь строй пирамидок к колоннам Дворца. Домингес приостановился, на долю секунды позволив себе расслабиться. Он представил того, который во Дворце, за прикрытыми лаковыми шторами окнами… нет, не Президента, а просто человека, вполне обыкновенного, несколько даже хиловатого, с угреватым длинным носом. Когда-то в юности Домингесу доводилось бывать на его митингах, скорее из любопытства, потому что тогда никто не принимал того, кто теперь за шторами, всерьез: его называли параноиком и выскочкой, о нем ходили анекдоты, но их не полагалось рассказывать при дамах, потому что анекдоты эти, как правило, заканчивались пошлятиной…
Домингес представил того, кто за шторами, — и расслабленность сменилась леденящей тошнотой. Тошнота эта появилась, когда Домингес еще не был Домингесом, вскоре после того, как угрястый вошел в Корабль. Тогда их похватали почти поголовно — и многие так и не вышли из подвалов, а те, кто вышел, за редким исключением, перестали узнавать на улицах друзей. А потом улицы сменились бульварами, и узнавать стало уже негде. Там, в кафельном подвале, под портретом угрястого, о котором уже не рассказывали анекдотов, потому что он был Президентом, Домингес впервые узнал эту тошноту: его тогда ткнули в таз с дерьмом, и пришлось, давясь, глотать это дерьмо. С тех пор она подступала каждый раз, когда он позволял себе думать о Президенте как о человеке, и Домингес дорожил своей тошнотой, потому что, возможно, именно она позволяла ему по сей день не воспринимать угрястого как Президента.
Теперь Домингесу надлежало следовать по синей дорожке, предъявляя допуск гвардейским постам, — и так до самого Дворца, откуда сегодня поступил в бюро обеспечения стабильности заказ на электронщика. Но Домингес вовсе не собирался идти по синей полосе, поскольку к Памятнику вела красная…
— Допуск?! — мордатый парень в сиреневой, как калла, форме заступил дорогу, тупорылый автомат ткнулся в живот, Домингес привычно вздернул руки. Потные и профессионально ловкие пальцы прошлись по пиджаку, ощупали пояс и карманы, извлекли залитую в пластик карточку.
— В порядке. Ступай. Синяя зона — до конца. Шаг в сторону — радикальные меры. Все.
Зона расплылась под ногами синим пятном. Шаг, еще один… вот красное ответвление! Домингес свернул — и тотчас же цепочка гвардейцев перестроилась: они уже не стояли вдоль полосы, а преградили ему дорогу.
— Допуск?!
Вопрос был чисто формальным: идти по красной полосе имел право лишь Президент, впрочем, он не пользовался этим правом, а то, что Домингес не является Президентом, было вполне очевидным фактом даже для кретинов из внешней охраны. Впрочем, автоматы на животах висели пока спокойно: скорее всего, парни в сиреневом решили, что это ошибка, — на Площади, действительно, ноги могут понести не туда, куда следует.
— Стоять! Руки!
Гвардейцы реагировали правильно. За их спинами высились сапоги Президента, а рядом, гораздо выше сапог, — серебристая широкая игла с плавно закругляющимися гранями. Именно к ней протягивал почтительно руки Президент, под которым не было пьедестала. Корабль! И гвардейцы хорошо знали, что полагается делать с чужаком, приближающимся к Кораблю…
— Стоя-а-ать!
Да, гвардейцы сообразили, но они туго соображали, этому не учили в казармах, а до люка оставалось не больше трех шагов… Чужой не вышел из Зоны — значит, в него не следовало стрелять, его надлежало брать живым, — но это был Домингес, а не Гарибальди Пак, не Энрикес, не Такэда! Впрочем, Такэда сумел бы положить этих парней, но он пошел другим бульваром — и поэтому сейчас не он, а Домингес, перевернувшись через голову, влетел в открытый люк Корабля, и не ему, а Домингесу вслед защелкали пули. Пирамидки приняли радикальные меры, но было уже поздно, потому что впервые за много лет пасть Корабля захлопнулась, серебристая плита закрыла выход, и пули только запоздало щелкали по ней, не оставляя следа…
2
И только теперь Домингес испугался. Всей спиной чувствовал он дробный перестук пуль по двери, но если бы люк сейчас открылся, то, скорее всего, он выскочил бы на автоматы. Однако выскочить не было никакой возможности, а вокруг переливался теплый синий свет, он появился невесть-откуда, и плавные голубые волны протекали по матовым стенам овального зала. Ладони стали влажными, это было неприятно, но, с другой стороны, страх позволил сообразить, что он — наконец! — находится в Корабле, о котором столько слов сказано и на который столько сил угроблено… И не следовало распускаться, потому что в любом случае оставалась ампула в воротнике, а значит, не было никаких оснований для паники.