- Мама! – смеясь, кричала девочка, а Муравьев стоял как истукан, и все пытался вглядеться в лицо этой второй фигурки, не зная, что предпринять и как начать разговор. Он неуверенно подошел поближе. Может быть, это ее сестра? Или подружка-бродяжка, такая же, как и она сама? Но тогда получается, что он вознагражден вдвойне и… мысль оказалась настолько сладкой, щекочущей и в то же время наполнила его таким восторгом, что дыхание перехватило в спазме.
Наконец девочка отступила. Вторая фигурка повернулась лицом к Муравьеву и, под холодным светом уличного фонаря, он смог разглядеть все подробности. А когда увидел, отшатнулся. Да, это тоже была девочка. Но с лицом старухи – сморщенным, скомканным, словно лист серой изжеванной бумаги, из которого вытекли все краски. Тусклые злобные глазки вонзились иголками в Муравьева, рот раскрылся в оскале, обнажая желтоватые, сточенные, будто натыканные в беспорядке зубы.
- Ты! – взвизгнула маленькая старуха. Когтистая рука нацелилась ему в грудь. – Я сожру твое сердце!
Муравьев почувствовал, что ноги подкашиваются, а горизонт заваливается куда-то вбок.
- Я сожру твою печень! – карлица зашипела, раззявив рот, и между зубов кнутом заскользил длинный тонкий язык. Девочка стояла за ее спиной, смеялась и хлопала в ладоши. Муравьев попятился назад.
- Твои глаза! Сожру! – старуха причмокнула, утробно, гулко и тут ее разобрал визгливый, хриплый хохот. Муравьев задыхался. Ледяной воздух ножом резал его глотку, вспарывал гортань и кромсал легкие. Он увидел, как со всех концов улицы к перекрестку идут маленькие, закутанные в куртки, балахоны и прочее тряпье фигурки детей. Фигурки подходили все ближе, они ныли, на одной высокой ноте, жалобно, протяжно, как от зубной боли. И когда они подошли достаточно близко, Муравьев увидел, что они не могут кричать, они только и могут, что ныть, потому что рты у них были зашиты красной бечевкой, он хорошо знал эту бечевку. А потом Муравьев взглянул в тусклые глаза карлицы и увидел, как ее голова поворачивается на тонкой дряблой шее, как флюгер, и вместо старого лица перед ним возникло другое, более молодое, лицо женщины с добрыми глазами и ласковой улыбкой.
- Андрюша, - сказала карлица.
И тогда Муравьев бросился бежать.
Назад, туда, откуда пришел. Он бежал на максимальной скорости, на которую был способен. Бежал, выхватываемый конусами света от скрюченных фонарей, оскальзывался, перепрыгивал через ямы. Он старался оказаться как можно дальше от того места, вернуться домой, в тепло, и поэтому бежал, вкладывая в бег всего себя, так, словно ему угрожала смертельная опасность. Мимо тянулись однотипные жилые дома, бесконечные, тихие, и он перебегал дорогу на светофорах, наплевав на всякие правила, совершенно один, словно весь город внезапно опустел, его обитатели исчезли, все, до единого.
Кварталы сменялись один другим, Муравьев устал и перешел на шаг. Он тяжело дышал, в боку кололо, но он продолжал двигаться, не смотря ни на что. Он все шел и шел, оглядываясь по сторонам и назад, но никого не было, и никто его не преследовал. Муравьев взглянул на часы – те по-прежнему показывали половину первого.
Муравьев шел назад.
Кварталы тянулись мимо, но знакомых ориентиров он не видел. Муравьев решил позвонить, но батарея мобильника разрядилась, потому что сегодня он забыл поставить ее на зарядку.
Муравьев отдыхал, присаживаясь на бордюр и, когда боль в боку отступала, продолжал шагать дальше. Иногда мимо проезжал черный автомобиль, но всякий раз это случалось слишком быстро, чтобы можно было выскочить на дорогу и остановить водителя.
Муравьев питался объедками, найденными в мусорных корзинах.
Спал на остановках.
Слепая ночь тянулась бесконечно.
Во сне он чувствовал чьи-то шаги рядом. Но когда просыпался, не мог обнаружить никого. Иногда ему мерещились в тенях фигуры, и он бросался туда, но не находил ничего, кроме качающихся от ветра кустов. Он пробовал не спать и сидел на перекрестках, подкарауливая любого, кто выйдет сюда. Он часами пялился на мигающий светофор и вел вместе с ним обратный отсчет: 30, 29, 28. Усталость вышибала его из реальности в объятия сна и тогда до слуха доносились шаги и чьи-то призрачные голоса.