Я ведь начала писать - снова... уже несколько стихотворений тебе послала, ты мой первый читатель. Знаешь, Андрей, как-то так радостно от этого! Будто какая-то опора в жизни опять появилась, какая-то цель, что ли... писать, мучиться от того, что никак не подберешь слова... рифму... Тут только жаловалась, что в школе устаю, а сама про стихи... От них я не устаю, от них - тепло, от них - свет в душе, от них - смысл жизни, наверное... Пафосно сказала, да? Но это же правда. И всё это ты всколыхнул во мне! И волны, как на море, накатываются, накатываются... Прости, не могу думать о тебе только как о де Брие... не могу...
Боже мой, думаю, сколько в нём трогательной, щемящей этой нежности, этой осторожности, словно хрупкий сосуд в руках. Даже от того, кто со мной был наяву, в физическом плане, я не получала столько заботы, столько ласки... никто не спрашивал, хорошо ли мне, сладко ли, тепло или прохладно. А ты мягок, нежен и ласков так, как, наверное, ждёт женщина от любящего мужчины. Просто за всю мою жизнь никому не было интересно - про меня, что я чувствую, что я думаю, что меня огорчает или радует. Тебе - это интересно - всё. И почему считается, что по-мужски - это обязательно сухо и сдержанно. Мне кажется, по-мужски - это сильные чувства, это бережно и нежно, это так - как ко мне относишься ты. Думала ли я, что Бог мне даст такое счастье? И, наверное, всё-таки хорошо, что мы далеко. Представь, что я бы обрушилась на тебя со всею своею любовью в непосредственной близости. Наверное, крышу бы снесло у обоих. А так - можно жить без потерь. И знаешь, после твоих писем - хочется летать и всех любить - а уж тебя-то - целовать во все места, обнимать, залезть под руку и мешать работать, потом, нахохотавшись, сесть рядом, положить голову на колено и просто наслаждаться близостью тебя, покоем, умиротворением, пока ты работаешь... если ты сможешь, конечно, работать...
Прости, я не сдержалась, а удалять... не поднялась рука..."
***
"А знаешь, я, когда начинал писать стихи - в периоды школьных влюбленностей, - мне казалось, что так глубоко и проникновенно не пишет никто. Представляешь? Ну, в юности каждому, кто пишет стихи, кажется, что он - непревзойденный поэт. Я просто был поглощен всем этим: постоянно влюблялся и постоянно писал. Не то чтобы метался в своих чувствах, а просто мне хотелось любить всех! Полно было вокруг хороших девчонок, повезло! А количество любви, заложенной в меня, видимо, было достаточным именно для этого. Я уже тогда где-то в глубине души ощущал свою особенность, отличность от других, но не думал, что это всё настолько затянется - практически навсегда. И стихосложение, и душевные муки...
Я стремился отыскать адекватную форму своим мыслям, своему страданию, сначала юношескому, потом - повзрослевшему. Днем набирался впечатлений, терпел, не торопил событий, оставляя самое сокровенное ночи.
И ночь брала меня в плен - поглощала, впитывала, растворяла в себе, и в благодарность за это безропотное подчинение - дарила сверхъестественные, космические фантазии, насквозь пронизанные несносным ароматом эротизма. И результатом этих невообразимых и бесконтрольных полётов были не только обильные брызги физиологических соков, смущавшие и обескураживавшие по утрам (прости за натурализм), но и бешеные по ритму, по напору, по эмоциональному посылу стихи. Они рождались внутри меня, но вне моего разумения. Вскакивая на рассвете, я записывал их в тетрадь - торопливо, размашисто, не экономя бумаги, рука моя будто парила над листами, а слова, не дожидаясь написанного окончания, уже вспархивали в полёт, начинали жить самостоятельной, независимой жизнью - и будто радостно перекликались между собой, освобожденные из плена безмолвия.
Вот так, практически ежедневно, ежемесячно и ежегодно преодолевая и радость, и сложности жизни, я становился поэтом, и мало что из возвышенного, романтического прошлого счастья с годами оставалось жить во мне. Чем больших высот мастерства и постижения я добивался - тем угрюмее и мрачнее становился сам. Мне теперь виделась откровенной и понятной разительная несправедливость мира, искусно завуалированная под всякие привлекательные блага, щедро сдобренная обманом и обернутая в яркую упаковку. И я уже мог ее осязать, мог сделаться ее аналитиком, ее хронистом - но никогда не умел с ней бороться. А те стихи... я никому их не показывал, они в моих старых тетрадях, спрятанные от всех... Они давно умерли вместе со мной - прежним...
И вот прошло много лет - не знаю, сколько. И вот настало сегодня. И вот появилась ты. И пришло то, что должно было прийти. Пришло ко мне и к тебе - к нам. Наверное, для того, чтобы мы вместе что-то преодолели: в мире или в себе. И неизвестно еще, что важнее..."
ГЛАВА 14
1
Оба двухэтажных строения желто-серого цвета, принадлежавшие графу Гишару де Боже, каменными были только наполовину, потому что верхние этажи их представляли собой деревянные надстройки. Дом был старым, но еще вполне крепким, добротно сколоченным и практически ничем не выделялся среди других домов парижской знати, расположенных на улице Сен-Жак. Правда, молодой граф к знати себя не причислял, образ жизни вел довольно скромный, замкнутый и никогда не появлялся в королевском дворце в качестве гостя на каком-нибудь приёме.
Впрочем, его дом все-таки отличался от многих других - садом, который в конце апреля роскошно цвел и благоухал всеми возможными ароматами. Эти живые белые, кремовые и розовые запахи обновленной природы с трудом, но все же перебивали стойкое зловоние, доносившееся с набережной Турнель и окутывавшее весь двухсоттысячный город. Именно в саду теперь хотелось находиться жителям этого дома. Именно в маленькой деревянной беседке, устроенной между двумя яблонями и одной грушей, сидели тихим теплым вечером Ребекка и Эстель, мать и дочь, которым было о чем поговорить.
- Я хочу, чтобы ты рассказала мне про свою жизнь, - сказала Ребекка, с нежностью глядя на Эстель. - Поверь, мне это очень важно знать.
- Если бы вы на самом деле хотели о ней знать, то давно бы разыскали меня, - ответила девушка.
- Наверное, ты права, моя милая девочка, - согласилась Ребекка. - Я давно боролась с желанием покинуть монастырь и отправиться на поиски тебя.
- И что же вам помешало?
- Я боялась...
- Чего?
- Я боялась разочарования...
- Что вы имеете в виду?
- А ты не понимаешь?
- Кажется, понимаю, - ответила девушка. - Вы боялись узнать, что моя жизнь, скорее всего, в точности повторяет вашу собственную в молодости. Так оно и есть. Нет, так оно было. Вы разочарованы?
- Повторяет, - согласилась Ребекка, - но с той разницей, что в твои годы я любила молодого графа де Брие.
- А я - взрослого...
- Это разные люди.
- Мы с вами тоже разные.
- Эстель, милая девочка, почему ты относишься ко мне с такой прохладой? Если Богу было угодно соединить нас по прошествии стольких лет, почему бы нам самим не сблизиться, как родным людям, почему не шагнуть навстречу? Почему бы не открыть друг другу сердца?