- Ну не поднимем же мы мечи друг на друга?! - воскликнул Венсан, вставая на одно колено перед Северином. - Опомнись, брат! Мы стоим на пороге великих перемен. Владея Ковчегом, мы действительно подчиним себе сначала всю Европу, а потом и весь обозримый мир! И я ведь тоже истинный христианин. Ты разве забыл об этом? Я обещаю тебе и этим двум женщинам, с которыми нас связала судьба: мы построим на земле справедливое царство, где человек не будет угнетать другого человека, где все будут счастливы, где все будут любить друг друга!
Он снова встал в полный рост. Его голос наполнился металлическим звоном.
- Я не верю тебе, Венсан! Да ты и сам не веришь в то, что говоришь!
- Можно верить или нет, но зачем же препятствовать тому, что с очевидностью принесет пользу? Северин, подумай. Видит Бог, я не хочу разругаться с тобой вдрызг! Я не хочу потерять брата только из-за того, что он не разделяет моих взглядов.
- Послушай же и ты меня, брат! - Северин впервые за весь разговор повысил голос, и это сразу заставило Венсана умолкнуть. - Есть вещи, через которые тебе никогда не перешагнуть. Есть препятствия, которые тебе никогда не преодолеть. Поверь, я за эти годы хорошо изучил историю Ковчега, и вот что тебе скажу. Ты знаешь, например, почему он был вывезен из Иерусалима плотно обернутым в несколько слоев ткани? Ты знаешь, что за два века пребывания в Европе Ковчег никто и ни разу не разворачивал и не только не заглядывал внутрь, но и просто не смотрел на него? А почему, как ты думаешь, Венсан?
- Я догадываюсь. Но все равно скажи...
- Потому что эта святыня создана иудеями задолго до возникновения нового мира, и ни одному чужеродцу - пусть христианину, пусть мусульманину, пусть даже самому фанатичному ревнителю какой-либо веры - не позволительно смотреть на Ковчег в настоящем его виде, а тем более снимать с него крышку и совершать какие-то обряды. Любая подобная попытка в прошлом неминуемо приводила к гибели. Бог не церемонился с нарушителями и карал их самым жестоким образом. Так было со времен Моисея, так будет всегда! Я видел Ковчег, я перевозил его из одного подземелья в другое, но я не смел даже подумать о том, чтобы отвернуть хотя бы край ткани и заглянуть внутрь. Как никогда раньше, я чувствовал рядом присутствие смерти! От этого сундука в два с половиной локтя длиной, сделанного из дерева шиттим, веет ледяным холодом! Поверь, брат, это очень страшно! И даже допуская, что твои помыслы чисты, я не хочу, чтобы ты совершил роковую ошибку... и вместо славы приобрел вечный покой...
Наступила пауза - длинная, как лунная дорожка на речной глади Сены. Все затихли, осмысливая слова Северина де Брие. Стало слышно, как потрескивали, стремительно тая, свечи.
Вдруг Венсан поднял голову, будто осененный какою-то догадкой, и повернулся к Северину.
- Принимая во внимание то, что Бог создал человека по образу и подобию своему, - медленно и глухо сказал он, - следует полагать и то, что отношения с Богом человек истинно верующий должен строить исходя из равенства с Создателем. Однако же ни один народ на земле не может сравниться в этом плане с тем народом, которому Бог подарил свое особенное расположение и любовь, которому раз и навсегда доверил обладание Истиной. Ковчег Завета, как бы богато он не был украшен, как бы тщательно не оберегался и в чьи бы руки не попадал, - представляет собой для любого народа не более чем реликвию, обладающую мифической силой и ценную благодаря своему древнему происхождению. Истинное же значение Ковчега, истинное его могущество по-настоящему откроется лишь тому, кто был избран для этого самим Создателем, тому, в чьих жилах текут потоки Иордана.
Наступила зловещая тишина. Венсан де Брие медленно обвел взглядом присутствующих.
- Есть только один человек, которому под силу подобное испытание, - тихо сказал он и перевел взгляд на Ребекку.
Сердце женщины заколотилось с бешеной силой. Казалось, еще минута - и она упадет в обморок.
- Только она может стать посредником для нашего общения с Богом, - продолжил Венсан. - Только ей откроется то, что будет недоступно нам...
Ребекка покачнулась.
- Мама! - вырвалось у Эстель.
Она обняла женщину за плечи и так стояли они теперь - тесно прижавшись друг к другу.
- Если ты любишь ее, брат, - тихо сказал Северин, - если ты действительно любишь ее, как об этом говоришь... не подвергай Ребекку подобным испытаниям... Если вдруг с ней что-то случится... ты ведь не простишь себе, брат. А я не прощу тебе...
Венсан де Брие снова сел на табурет и обхватил голову руками. Тяжелые мысли роились теперь в ней. Как никогда раньше, он стоял перед выбором, и его изворотливый и быстрый ум впервые не находил правильного решения. От этого рыцарю было нестерпимо тяжело на душе. Он почувствовал, что в эти минуты теряет так четко обозначенный раньше смысл жизни. Теряет и не может этому противостоять...
Спокойное величие уверенного во всем человека соседствовало в нем теперь с непреодолимой усталостью, накопившейся за долгие годы напряженной жизни. И эта усталость превалировала над всеми остальными чувствами, сковывая их надежно и нерушимо.
- Давайте будем спать, - чужим голосом вдруг сказал он. - Придет новый день, придет и развязка...
Ни слова не сказав, женщины бесшумно удалились. Братья остались одни. Северин ждал, пока Венсан уйдет, но тот все никак не двигался с места. Казалось, он уснул в своей каменной позе.
Получить рану от руки врага на поле боя и при этом остаться в строю - великая и почетная миссия каждого воина. Получить рану от близкого человека, которому доверял, как самому себе, которого любил до самозабвения - великая трагедия, которой порой нет объяснения и которую не всякий способен перенести достойно.
Северин, как никто другой, понимал брата и смотрел на него с состраданием.
- Скажи, брат, - спросил вдруг Венсан, - а он тяжелый?..
2
Ветер дул не спеша, размеренно, будто хотел остаться незамеченным. Вечерело. В тусклом небе осторожно появлялись первые звезды - робко, будто подглядывая из-за кулис. Инна сидела на "своей" скамье и наблюдала за ними. Как огоньки сигарет - звезды подрагивали, то становясь на мгновение ярче, то будто угасая.
Была пятница. С прошлого воскресенья ничего не происходило. Ночи, предваренные тревожными ожиданиями, проходили спокойно, без снов. Им дали паузу - ей и Андрею? Их встречу подслушали и теперь где-то решают, как с ними поступить? Затишье перед бурей? И четыре дня длилось молчание. Невыносимое. Несносное. Тягостное.
Они не писали письма - ждали. Уже не нужно было ничего говорить, уже они и так понимали друг друга - даже по молчанию...
И все же накануне она не выдержала.
"Писем нет... и, вероятно, не будет долго - я просто начинаю готовить себя к худшему варианту развития событий... что-то сломалось, нарушилось, перестало существовать... я не хочу сходить с ума... и, надеюсь, не сойду... а просто уйду к себе, лягу лицом к стене и буду рассматривать узоры на обоях... или закрою глаза и буду представлять марсианские долины из пересохшей и потрескавшейся красной глины, как там сухо... и морозно... и одиноко... и от этого холода и одиночества вдруг заболит где-то в том месте, откуда пробивают себе дорогу слёзы... и из-под закрытых век потекут горькие ручейки... их будет послушно впитывать подушка - знакомое дело... а я поплачу и усну... и что там мне приснится?... может, ты... какой? Нет, лучше ничего не представлять, ни о чём не писать, слиться в капельку ртути, чтобы никто не понял, что - внутри: живая вроде, и ладно..."
Не отправила - не решилась. Боялась спугнуть тот настрой, который, как мучительно долгая нота, всё еще звучал, сохранялся - в душе, в жизни, в виртуальном мире...