Из церкви вывели молодую женщину. Руки у нее были скручены за спиной, одежда разорвана и вся в крови. Толпа не просто расступилась — испуганно шарахнулась в стороны. Женщину привязали к столбу, заботливо пододвинули ближе охапки хвороста. Народ хлынул обратно, заполняя образовавшиеся было пустоты. И воцарилась небывалая тишина. Голова спросил громко, так, чтобы слышно было в задних рядах любопытствующих:
— Ты обвиняешься в колдовстве и убийстве. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
Женщина плюнула в его сторону.
— Убийца! Нечего мне сказать! Сегодня вы судите меня, но придет день, когда будут судить тебя!
Голова сделал вид, что не услышал ее слов. Призывно обратился к окружающим:
— Выносите приговор, почтенные люди! Виновна ли?
Толпа ответила хором:
— Виновна!
— Жизнь или смерть?
— Смерть! Смерть! Смерть!
— Приговариваешься к сожжению на костре, ибо известно нам, что нельзя оборотня иначе, чем огнем, убить, — вынес вердикт голова и отошел подальше от столба, освобождая место человеку с факелом. Под радостные выкрики толпы вспыхнул хворост.
Я ударил в колокол. Сверху, с высоты колокольни, я хорошо видел лицо женщины-оборотня. И она тоже видела меня. Она призывала бога, но их бога здесь не было, а был только я. Я забрел в этот мир случайно, в поисках удивительного. Я нашел смертный огонь и колокола. Женщина молилась мне, не зная, кто я. Я пожалел ее и убил раньше, чем это сделало пламя. И потому никто не услышал ее крика.
Колокольный звон заполнил мир, поглотив всплески огня, возбуждение толпы, гул ветра в верхних порогах. И, я знал это, в тот день здесь, на площади, не пролилось ни единой слезы.
— В твоем сердце столько боли… столько гнева…
Нора обнимала меня и видела то, о чем я еще только догадывался…
— Я прощал и наказывал. Тысячи и тысячи лет. В моем сердце столько же боли, сколько крови на моих руках…
— Тебя мучает совесть?
— Нет, глупенькая! Это не совесть, это — память. И я боюсь ее, потому что осознаю беспомощность всей своей силы перед одним-единственным воспоминанием…
— Боишься? Ты — боишься?
— Я боюсь… Богам тоже ведом страх.
Она молчала… Она давал а мне время понять… простить… полюбить… Она была наполовину волком, наполовину человеком и совсем не была богом. Она не познала вечной радости и боли. И вечного страха. Она была такой, каким никогда не был я.
— Знаешь, я представляла тебя совсем другим.
— Каким?
— Сильным…
— Я сильный!
— Искренним…
— Никогда и ни с кем я не был более искренен, чем с тобой.
— Романтичным…
— Романтичным?
— Ты создал мир, которому по красоте и чувственности не было равных во Вселенной… Чего ты смеешься?
— Да… создал… А знаешь, почему?
— Почему?
— В подавляющем большинстве своем мы очень тщеславны. Нам нравятся приношения и подарки, и храмы, возводимые нашими именами. Мы творим, потому что создание миров — мода, которая никогда не уйдет в прошлое…
— Не верю, что, следуя моде, можно придумать вишневое небо…
— Ну… Я был тогда влюблен… и я был пьян.
— Пьян? Ты смеешься надо мной? Ты ведь не пьешь!
— Теперь вот и не пью… И волки не пьют. Наследственность… Погоди минутку, я тут намусорил…
— Ой… Что ты наделал? Зачем ты убил его? Ты ведь сам его только что придумал!
— Не хочу совершать новых ошибок, мне пока вполне хватает старых. Этому миру, чтобы выжить, нужен был свой бог. Вряд ли кто-то из моих знакомых польстится на планетку, придуманную не ими. А если оставить как есть… Нет! Я слишком хорошо знаю, что бывает, когда мир живет сам по себе…
— Что?
— Я покажу тебе… Идем! Идем!
Смотри… Бог, придумавший этот мир, не вернулся сюда. До сих пор. И до сих пор здесь горят костры и звенят колокола. Здесь ничего не изменилось за тысячи лет… Смотри! Видишь, сейчас деревенская площадь пуста и колокол молчит. Но это ненадолго… Столб для казней потемнел от копоти… Солнце слепит глаза, и в воздухе есть что-то… что-то неприятное, тяжелое. Чувствуешь?
Я хорошо помню тот день. Я стоял вот здесь, опираясь спиной на столб. Я пытался счистить с белой футболки и с новеньких джинсов свежие пятна крови. Из-за управы на площадь бежали два подростка. Один коренастый, темноволосый, другой высокий, с волосами цвета снега. Они не видели меня, конечно. «Ты — волчий подкидыш!», — кричал темноволосый. Они бросились друг на друга, как два разъяренных зверя, повалились на землю, сцепившись, кажется, не на жизнь, а на смерть. Следом за ними появилась возбужденная ватага деревенских ребят. Один из них тащил на длинной привязи воздушного змея. Змей слабо трепыхался, пытаясь взлететь, падал, снова пытался и снова падал. Выглядело все это довольно забавно. Но ребята, завидев драку, мгновенно забыли о своей игрушке, обступили дерущихся, крича: «Лу-ка! А-ми! Лу-ка! А-ми!» Они болели и за одного, и за другого, наверное, еще не определившись, кто из двоих станет их лидером.