К нему подошел пограничник, вооруженный автоматом ППД. Он с недоумением посмотрел сначала на старшину Долматова, но, увидев знаки, показываемые тем, что докладывать необходимо именно Уварову, приставил правую ладонь к козырьку фуражки:
— Разрешите доложить, товарищ командир. Младший сержант Юрченко. По приказу старшего лейтенанта Бажина прибыли в расположение лагеря с пленным и нашим погибшим.
— Вижу, младший сержант. Расскажите, как дело было.
— Значит, так. Когда мы выдвинулись в разведку на тот берег, стрельбы уже не было. Товарищ старший лейтенант приказал разделиться на две группы. Одной назначил меня командовать, а сам с другой пошел. У меня в группе было восемь человек: три пограничника и пять красноармейцев. Мы шли вдоль дорожки по берегу озера. А вторая группа через лес. Вдруг из кустов прямо на нас выскочили несколько всадников, человек пять, наверное. Все одеты как-то странно, похожи на беляков в Гражданскую войну. Вот как этот пленный. Они, видно, тоже не ожидали нас увидеть. Встали мы, и они встали. Вдруг один из них как заорет на русском языке: «Красные!» — и давай в нас стрелять из карабина, вот одного нашего и убил, что первым шел. Но мы тоже не лыком шиты — в ответ стрелять начали. Одного из них убили, но он с коня не упал, а одного ранили. Вот этого. Он с лошади слетел нам под ноги, а лошадка его поводом за ветки зацепилась, вот и не ускакала за остальными. На выстрелы товарищ Бажин с другой группой прибежал. Преследовать тех всадников начали, а мне приказал в лагерь возвращаться и доложиться. У меня все. Пленный ранен в плечо. Мы его слегка перевязали, но врач нужен, а то кровью изойдет.
Окружавшие пленного красноармейцы расступились, давая возможность руководству лучше его рассмотреть. Это был мужчина средних лет, нормального телосложения, с небольшой русой бородой и усами. Он был без сознания. Его одежда напоминала одежду кавказских горцев — сине-серая черкеска с газырями и с пристежными светло-синими погонами, черный бешмет и черная гимнастерка, на плечах темно-синий башлык. На ногах прямые черные шаровары, заправленные в сапоги. Он был ранен в правое плечо. Рана была прижата белым платком и перетянута узким ремешком. За вырез черкески на груди засунута папаха.
На погонах у пленного Олег увидел по три темно-желтых полоски. «Как у советского сержанта», — мелькнуло у него в голове.
— Ну прямо кубанский казак! — произнес кто-то из красноармейцев.
— Не кубанский, а терский. С Терека он, а не с Кубани. Форма другая. Я знаю, сам оттуда, — услышал Уваров рядом с собой.
Обернувшись, он увидел коренастого, среднего роста красноармейца, одетого в шинель с черными петлицами и тремя темно-красными треугольниками в них, с эмблемой артиллериста. Среди всех красноармейцев он выделялся лихо закрученными усами.
«Это, наверное, старший сержант Левченко, за которым Синяков приехал, — подумал Олег. — Левченко из казаков, — кажется, так особист говорил».
— Уж не родственник ли ваш, а, старший сержант? — пошутил Уваров.
При этих словах командира Левченко замер, приоткрыв рот. Он изумленно смотрел на раненого пленного, не обращая ни на кого внимания.
К нему подошел Григоров:
— Что с вами, Григорий Васильевич? Что случилось?
— А? Что? Да так, ничего. Вспомнилось что-то… — придя в себя, медленно ответил старший сержант. Но все равно продолжал стоять и смотреть на казака. И только подошедшие Баюлис с молоденькой санитаркой и двумя красноармейцами с носилками закрыли от него раненого.
Янис профессионально очистил рану и наложил повязку, затем обратился к своей медсестре:
— Варенька, несите его во вторую палату, где у нас средней тяжести лежат. Я скоро буду.
Уваров приказал Попову выделить двух часовых для охраны пленного. Мало ли что. Как только тот придет в сознание, велел немедленно доложить. Также был отдан приказ похоронить погибшего красноармейца.
— Что ты насчет этого думаешь? — после оказания помощи раненому обратился к Уварову Баюлис. — Я лично ничего не понимаю. Честно, и не хочу понимать. Будь что будет. Да. Я здесь живого немца встретил. Представляешь, делаю шов и перевязку, а ко мне на руках двое бойцов девушку несут. Один из них, рыжий такой, по-немецки говорил, а второй, коротышка, по-русски, и оба просят ногу девчушке вылечить. Я посмотрел — ничего страшного, обыкновенный вывих. Все на место поставил. Они меня так благодарили, я уж подумал, что они все родственники. Девушку ту, кажется, Оксаной зовут, я ее у себя в госпитале оставил. Захотелось ей медицине научиться. Пускай за ранеными смотрит, да и с девчонками-санитарками ей веселее будет.
— Это Ганс с Тишко к вам Оксану носили, — пояснил Григоров. — Мы Ганса в плен вместе с бронетранспортером взяли. Во время вчерашнего боя. Коммунистом оказался, нам во всем помогает, водитель хороший.
Тем временем пограничники, захватившие пленного, выложили перед Уваровым оружие, которое было найдено у подстреленного ими казака. Это был карабин Мосина, кобура с револьвером на поясном ремне, большой, немного изогнутый кавказский кинжал с деревянными ножнами, обмотанными ремешком, которым, по-видимому, крепились к поясу, а также кавказская шашка без гарды с узкой плечевой портупеей. Сверху лежал кожаный нагрудный патронташ с запасными обоймами к карабину.
Увидев среди этого добра большой изогнутый кинжал, Григоров вскрикнул:
— Так это же как у Григория…
Но вдруг, что-то вспомнив, закрыл рот рукой.
Олег видел, как на лице молодого лейтенанта-артиллериста отразилась внутренняя борьба между дружбой и долгом. Он знал что-то такое, что необходимо было скрывать от других, но в то же время он, как командир, обязан был доложить об этом кому следует.
Поняв это, Олег взял Григорова под руку и отвел в сторону:
— Лейтенант, я все знаю. Мне Синяков уже доложил. Советую вам тоже ничего не скрывать. Так будет лучше для вас и Левченко. Рассказывайте.
Григоров сначала промолчал, но под пронзительным взглядом Уварова был вынужден все рассказать о семье Левченко, о большом кавказском кинжале, который тот хранит в своем вещмешке. После этого Андрей опустил голову и плечи, лицо его стало мрачным. Он чувствовал себя виноватым за то, что предал доверившегося ему человека, «сдал» его представителю власти, которая не помилует ни Левченко, ни его, лейтенанта Григорова. Но, на удивление, капитан госбезопасности только похлопал Андрея по плечу:
— Не переживайте так, лейтенант. Вы правильно сделали, что мне все вовремя рассказали. Об этом, кроме меня, никто не должен знать. Вам ясно?
Андрей кивнул. Он не мог поверить, что энкавэдист не отдал приказ немедленно арестовать его и Левченко, а приказал все держать в тайне.
— Долматов, отнесите это в блиндаж, где мы с вами познакомились. Там будет наш штаб. И выставьте часового из пограничников. Без моего приказа туда никого не пускать, — приказал Олег старшине-пограничнику. Повернувшись к Григовору, добавил: — А вы, лейтенант, вечером приведите ко мне Левченко. С вещмешком. А сейчас возьмите эту лошадь. Она будет у вас. Пока…
Тем временем Левченко поднял с земли брошенную казачью папаху, прижав ее к груди, отошел в сторону и присел на землю. За ним никто не наблюдал. Старший сержант молча плакал. Из его глаз текли скупые мужские слезы.
Говорят, что мужчины не плачут. Это неправда. Мужчины тоже живые люди, а не деревянные истуканы. Григорий не верил, не мог поверить! Раненый казак как две капли воды был похож на его родного старшего брата Степана, исчезнувшего в Гражданскую войну. Но ведь после войны прошло двадцать лет! Не мог он все это время оставаться таким, каким в последний раз еще в тысяча девятьсот девятнадцатом году видел его Гриша. Мистика какая-то! Или Бог смилостивился над ними и решил дать возможность встретиться? Или черт так не по-хорошему шутит? Такого не может быть! Это все не укладывалось в голове у Левченко. Он терзал себя вопросами и не находил ответы…